Маленькая повесть
Пахло от завлита старой дачей. Передвигалась она по коридорам театра боком и голову наклоняла при разговоре, как динозавр в фильме «Парк Юрского Периода».
К её мнению никто не прислушивался. Тем более, говорила Людмила Алексеевна тихо, без желания быть понятой. Она поддакивала главному режиссёру, кивала, записывала за ним всякие глупости, и была единственным человеком в театре, который никому не мешал.
Случилось так, что главный режиссёр взялся ставить пьесу для молодёжи. Людям вокруг было всё равно. Но Людмила Алексеевна неожиданно выступила против. Она вошла в кабинет главного с экземпляром пьесы и встала возле двери, наклонив голову набок.
— Прочитали? – спросил главный.
— Да, – ответила Людмила Алексеевна.
— Напишите анонс в газету, что готовится к постановке, и так далее, ну вы знаете.
Разговор был, в общем-то, окончен. Но Людмила Алексеевна не уходила.
— Вы хотите это ставить? – спросила она неровным голосом.
— М-м, да. Хочу, – Главный, которому Людмила Алексеевна досталась по наследству от предыдущего режиссёра, первый раз в жизни внимательно посмотрел на завлита. – А что?
— Это очень плохая пьеса.
— Правда? Почему? — режиссёр уселся в кресле удобнее.
У Людмилы Алексеевны участилось дыхание. Так много захотелось ей сказать:
— Она написана безграмотным человеком. И язык, и образы. Нет ничего светлого в ней. Она банальная, с надрывом, но надрыв этот нехороший, искусственный…
Главный позволил Людмиле Алексеевне высказаться. Пока она говорила, думал, как поставить её на место. Решил обойтись без жёсткости. Как дипломат. Он мягко улыбнулся и произнёс:
— Полностью разделяю ваше мнение, — он считал себя немыслимым знатоком человеческих душ. – Но пьесу эту буду ставить, только, чтобы привлечь молодёжь. А вы ведь знаете вкусы нынешней молодёжи.
Людмила Алексеевна мелко закивала, потопталась на месте и покинула помещение.
В комнате с табличкой «завлит» всегда было душно. Форточка была забита гвоздями ещё две зимы назад. Дверь Людмила Алексеевна тоже запирала. Дверь открывалась наружу. Она мешала художнику. Заносчивый и вечно недовольный он вместе с монтировщиками, таскал декорации по коридору. Декорации походили на здоровенных роботов-трансформеров, такие же сложные и бессмысленные.
Диванчик в комнате завлита был завален пьесами, пришедшими самотёком. Экземпляры были толстые, с обязательным авторским примечанием, «…желательно, чтобы постановка была осуществлена хорошим, опытным режиссёром…». Людмила Алексеевна запиралась в комнате и аккуратно ела варенье.
Через два месяца после того разговора с Главным у неё на столе зазвонил телефон. Это было обычным явлением. Люди, звонившие в кассу, всегда ошибались номером. Но в этот раз ошибки не было. Секретарь Главного сообщила, что молодой драматург приехал, и сейчас поднимается к ней, но поднимается медленно, потому что поскользнулся на льду возле служебного входа и сильно ударился локтем.
— Почему ко мне?
— Ну, вы же завлит.
Слушая гудки в трубке, Людмила Алексеевна впервые захотела поменять профессию. Её охватила паника. Это был первый живой драматург в её жизни. Она сняла платок со спинки стула и захотела убрать его в холодильник. Подумала и убрала, потому что холодильник всё равно не работал.
Драматург Миша оказался не страшным. У него были розовые щёчки, короткая стрижка и привычка незаметно грызть ногти. Он удивлялся и радовался всему на свете. Это была его первая премьера, и глаза его были распахнуты так широко, что казалось, он хочет запомнить, а потом и записать всё, что случится вокруг.
На поясе в чехолчике драматург носил фотокамеру размером с сигаретную пачку.
С Людмилой Алексеевной он вёл себя подчёркнуто вежливо, и не понравился ей с самого начала.
— Хотите посмотреть декорацию? – спросила она.
— Да, — согласился драматург, — и тут же передумал, — Нет. Пусть это будет сюрпризом. – Миша виновато улыбнулся. – Я лучше вместе со зрителями увижу, когда занавес откроется.
Людмиле Алексеевне это тоже не понравилось.
— В вашем… в нашем спектакле занавес отсутствует, — сказала она холодно.
— Пусть. Я всё равно, потом посмотрю.
— Вы можете пообедать в нашем буфете. Бесплатно, — подчеркнула она.
Но Миша опять отказался. Он, видите ли, не был голоден.
— Хочу погулять по вашему замечательному городу. Я так редко куда-нибудь выезжаю.
Вряд ли он считал их город замечательным. Она прекрасно знала этих москвичей. Её бывший муж был москвичом.
— Советую вам посетить Дом Музей Иванова, — сказала она тоном учительницы.
Наверняка он даже не знает, кто это такой.
— А кто это, Иванов? – спросил молодой драматург, улыбаясь.
Позор, а ещё театральный деятель.
— Это великий артист. Современники сравнивали его с Качаловым!
— В чью пользу?
— Странная у вас манера шутить.
— Какая есть.
Хамское поколение, подумала Людмила Алексеевна.
Драматург отправился осматривать город, а завлит закрылась в своём кабинете, и снова пробежала глазами по тексту пьесы. Без всякого сомнения, это была глупость и пошлость. Любовь молодых людей, сплошной сленг, истерики, а после смерть девушки. И называлась пьеса глупее некуда: «Сердце на роликах». На каких роликах?
Людмила Алексеевна направилась в зрительный зал. Она любила свой театр и гордилась им. Он был словно игрушечка. Как Большой театр в Москве, только во много раз меньше. Уютная сцена, крохотные, бархатные ложи, блестящие номерки на подлокотниках, крашенные белой краской, приятные на ощупь деревянные панели. Тяжёлый занавес, который зрителям всегда хотелось потрогать и люстра, похожая на торт. В зале всегда было прохладно и таинственно. Здесь даже самых отъявленных циников посещало предчувствие чуда.
Она хотела сесть на своё обычное место. Если смотреть на сцену, в седьмом ряду, крайнее справа, но к своему неудовольствию обнаружила, что её кресло занято драматургом из Москвы. Он, всё-таки, передумал, решил посмотреть репетицию. Удобно устроившись, положив ногу на ногу, он смотрел на сцену и отхлёбывал из бутылочки со сладкой газированной водой.
Ещё бы чипсы принёс.
Людмила Алексеевна остановилась в проходе, не зная, как поступить. Просить пересесть было глупо. Четыреста девяносто три места из пятисот двух было свободно.
На сцене гремела музыка. Компания хулиганов – главных злодеев пьесы синхронно размахивала руками и широко расставляла ноги. Главный режиссёр любил танцы в стиле «Юноны и Авось». В труппе это называли «захаровщиной». Подобные пляски украшали почти каждый спектакль театра. Даже «Три сестры».
Главный крикнул. Музыка остановилась. Артисты стояли на сцене и слушали замечания, переминаясь с ноги на ногу, как лошади.
Завлит решительно подошла к драматургу и встала возле него. Миша посмотрел на Людмилу Алексеевну снизу вверх, тут же вскочил и пересел на соседнее место. Людмиле Алексеевне эта торопливость понравилась. Она с удовольствием устроилась в своём кресле.
На сцене артист Зотов играл желваками, сверлил драматическим взглядом амфитеатр. У зрительниц за пятьдесят от этого взгляда немели ноги. Однако на молодого драматурга из Москвы игра Зотова не произвела впечатления. Миша некоторое время смотрел на сцену, затем с улыбкой повернулся в её сторону:
— А это кто?
Людмила Алексеевна набрала воздух и торжественно произнесла:
— Народный артист России, лауреат премии губернатора «Хрустальное дело» Валентин Зотов.
— По-моему, он сейчас лопнет.
Людмила Алексеевна не нашлась, что сказать, кроме как:
— Его очень любят наши зрители.
— Понятно.
Это «понятно» просто вывело Людмилу Алексеевну из себя:
— А у вас в пьесе нет финала. И это не только моё мнение.
На сцене грохнула музыка.
— Что?
Он сделал вид, что не расслышал.
После репетиции Людмила Алексеевна отправилась в библиотеку к своей доброй подруге Виане.
В таком спокойном месте, как библиотека Виану охватывала паника как минимум трижды в день. Она хронически ничего не успевала и постоянно всё теряла. Однажды она потеряла двухметровый торшер.
Можно было точно сказать, что Виана сидела на своём месте. Читать ей не нравилось, но она по-настоящему любила книги. Всё равно, что иной матери не обязательно вести с ребёнком долгие беседы, чтобы любить его от всего сердца.
Людмила Алексеевна приходила к Виане поговорить о падении русской культуры. Пока она говорила, Виана занималась своими делами, и могла не смотреть на подругу, но Людмила Алексеевна знала, Виана её внимательно слушает. Умела Виана и поддакивать.
В этот раз, жалуясь на драматурга из Москвы и на его бездарную пьесу Людмила Алексеевна была особенно красноречива:
— …приезжает эдакий наглый, самодовольный молодчик от драматургии и начинает смеяться над авторитетами…
Людмила Алексеевна, когда нервничала, говорила тише, чем обычно, безупречно строя предложения. Её русскому языку можно было позавидовать.
Виана переставляла книги, слушала Людмилу Алексеевну, но не сопереживала, а только хихикала. Она стояла спиной к Людмиле Алексеевне и её попа, обтянутая штанами из подобия обивочного материала напоминала диванную подушку. Людмила Алексеевна начала раздражаться:
— Ты ничего не понимаешь в театре, — заявила она Виане.
— Ага, не понимаю, — сказала Виана лукаво, и снова хихикнула, — И в драматургах ничего не понимаю, молоденьких.
Как могут дружить люди, стоящие на разных ступенях развития?
Людмила Алексеевна ушла, холодно попрощавшись с подругой, что, кстати, рассмешило Виану ещё больше.
На улице Людмила Алексеевна часто здоровалась с собаками. Она просила вежливо разрешения у хозяев, мол, можно я с вашей собачкой поговорю, потом нагибалась к животному и ласково с ним разговаривала:
— Ну кто у нас здесь такая прелесть? Кто у нас умная и красивая? Ну, здравствуй, весёлая мордочка…. И так далее и тому подобное.
Вот и сейчас ей встретилась симпатичная пожилая лайка, с которой она беседовала под пристальным взглядом хозяина.
Парикмахер молча наблюдала, как Людмила Алексеевна разматывала волосы, уложенные в пучок. Волосы были тонкими, и в пучке их уместилось много. Они упали на спину, и концы их, покачиваясь, остановились ниже лопаток. Людмила Алексеевна не стригла их со времён развода, только расчёсывала.
— Точно отрезать? – спросила парикмахер, — Не жалко?
Людмила Алексеевна рассматривая своё отражение в зеркале, ответила не сразу:
— Отрезайте. И причёску сделайте.
— Какую?
— Модную, пожалуйста.
Парикмахер достала перекись водорода и плавательную шапочку с рваными дырками. Модные причёски делались у них по старинке.
На служебном входе театра артист Кудрявцев разговаривал с вахтёром. Двумя локтями он упёрся в стол, с каждым словом приближая к собеседнице своё красное, усатое лицо.
— Она умерла, понимаешь? Марусечка моя.
Жена Кудрявцева умерла почти два года назад. С тех пор он постоянно рассказывал об этом. Сначала люди сочувствовали ему, жалели, потом привыкли, а со временем усопшая стала сильно всех раздражать.
— Отстань, – сказала вахтёр спокойно. – Домой иди.
— Я ходил, — отвечал ей Кудрявцев серьёзно, — Там ещё хуже.
Мимо вахты неторопливо прошла Людмила Алексеевна с причёской в стиле восьмидесятых: прямой пробор, белые мелированные перья, волосы как два крыла залитых лаком.
— Добрый вечер, – вежливость Людмила Алексеевна почитала выше прочих добродетелей.
Кудрявцев, устало мотнул лохматой головой, мол, здрасте вам.
— Завлитша, — сказал он безо всякого выражения.
— Что это с ней? – удивилась вахтёр.
— А что такое? – Кудрявцев, как нормальный мужчина ничего не заметил.
Людмила Алексеевна уверено шла по коридору третьего этажа. Каблуки цокали по кафельному полу.
Время от времени она замечала, что сутулится, и выпрямлялась. Но ненадолго. Она повернула за угол и увидела, что дверь её кабинета открыта. От возмущения у завлита заложило нос.
Войдя, Людмила Алексеевна обнаружила, что драматург Миша устроился в её кресле. Опять. Сел прямо на тёплый платок, который она специально принесла из дома. Никто в театре ещё не садился в её кресло. Людмила Алексеевна недовольно прищурилась, но Миша, при её появлении сразу вскочил, ударился коленкой об стол и сел обратно. Развёл руками, мол, простите, вот такой я неуклюжий.
Пускай сидит, решила Людмила Алексеевна и жестом успокоила Мишу.
Он, всё-таки, хороший.
Завлит улыбнулась драматургу, слегка, чтобы не баловать. Но вдруг неприятный женский голос произнёс:
— Выйдите отсюда. Мы работаем!
— Это вы мне говорите? – спросила Людмила Алексеевна, оборачиваясь.
— Вам, конечно.
Перед завлитом стояла маленькая брюнетка с зелёными глазами. Шерсть на её кофте топорщилась, как иголки у ежа. Людмила Алексеевна смерила девушку взглядом. Она была ей не соперница.
— Что вы делаете в моём кабинете?
Брюнетка не сбавила обороты. Ответила с вызовом, сохраняя на лице особенное выражение, словно она из последних сил сдерживает улыбку.
— Мне дали ключи на вахте. Я беру интервью, и вы нам мешаете.
Ах ты дрянь наглая.
— Меня никто об этом не предупреждал. Михаил может остаться, а вас я не знаю. До свидания.
Брюнетка такого ответа не ожидала.
— Я из газеты «Водоканал».
Людмила Алексеевна молча расстёгивала пальто, неторопливо, пуговица за пуговицей, как хозяйка положения.
— Вам что, не нужен пиар? – спросила брюнетка.
— Такой. Не нужен.
Людмила Алексеевна знала что такое убийственная вежливость.
— Прошу простить, но у меня здесь ценные бумаги, договора, а с вахтёром, который выдаёт ключи кому не следует, поговорю.
Брюнетка покачала головой.
— Пойдёмте в фойе, — сказала она Мише.
— Хорошо, — ответил он кротко.
Когда они вышли Людмила Алексеевна хотела закрыть дверь, но решила не делать этого. Даже распахнула дверь ещё сильнее, так, чтобы та заняла половину коридора.
Пусть художник лопнет от злости
Затем она принялась открывать забитое гвоздями окно. Ей срочно нужен был свежий воздух. Рывок. Окно поддалось.
Сквозняк смахнул со стола бумаги. Дверь захлопнулась, словно кто-то выстрелил ей в спину.
Вахтёр разнёсла новость по всему театру:
— Завлитша-то замуж собралась.
По меткому выражению артиста Кудрявцева «Людмила себе свисток намундолила».
По коридору мимо кабинета начали ходить артисты и заглядывать в открытую дверь. Людмила Алексеевна заметила, что за ней наблюдают, и выдвинула стол вперёд, чтобы хорошенько рассмотрели.
Количество визитёров резко увеличилось. Даже художник пришёл посмотреть на Людмилу Алексеевну.
Нервно мигая, с чёрной чёлкой, разделяющей лицо на две половины, он встал в дверном проёме, а потом постучал по косяку узловатыми пальцами.
— Что вам угодно? – спросила Людмила Алексеевна.
Художник замычал, запыхтел, сказал, что он за степлером, степлера не взял и вышел.
Людмила Алексеевна почувствовала себя так хорошо, что у неё запершило в горле. Она закашлялась, элегантно прикрыв рот ладонью.
Премьеру назначили на следующий день. А этим вечером Людмила Алексеевна была приглашена в кабинет Главного, на ужин для своих: Главный, драматург, художник, директор Камиль Маратович и она. Это было и неожиданно, и как-то в порядке вещей. Словно начал сбываться давно заготовленный план, по исправлению её жизни. Она стала элитой театра. И всё произошло как-то само собой.
В кабинете секретарша Главного выключила верхний свет, и ужин проходил при яркой настольной лампе с красным абажуром.
При полусвете члены руководства казались очень приятными людьми.
Выяснилось, что Миша умеет петь песни. Голос у него был сильный, А манера подачи необычная. Он с фальшивым усилием брал самые высокие ноты, и неожиданно обрывал их, делая звуком запятые в воздухе. И слушатель никогда не ожидал этого.
Людмила Алексеевна сидела в сторонке, и слушала Мишино пение, с замиранием сердца. Разглядывала гитарную деку, чтобы не встретиться с Мишей взглядом.
А утром она обнаружила молодого драматурга у себя в кабинете. Он спал на её диванчике. Пьесы графоманов были скинуты на пол, стопки расползлись веером. У спящего было серьёзное лицо, словно он с плотно закрытыми глазами выслушивал важные новости.
Окно было распахнуто настежь, в морозном воздухе висел запах алкоголя, лёгкий и приятный
Людмила Алексеевна посмотрела на Мишу и задала себе классический вопрос:
Будить или не будить?
Но Миша проснулся сам. Резко, словно по приказу. Сел и сразу заговорил деловым тоном, подробно объясняя, почему он здесь оказался, словно и не спал секунду назад. Он перешёл сюда из комнатки за сценой, куда поселил его экономный Камиль Маратович.
— Я не мог там спать, — говорил он, сидя на диванчике и разминая шею, — Там нет окон. Там фотообои по стенам, берёзки. И душно очень. Я пошёл вниз, взял ключ. А здесь у вас свежо, окно открыто. Извините.
— Ничего страшного.
— Да? – Миша улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, — А я боялся, вы ругаться будете.
Людмила Алексеевна поняла, что пропала.
В столовой буфетчица сказала Людмиле Алексеевне, что драматург вместе с артистом Зверевым, исполнявшего в спектакле роль хулигана всю ночь ездил по саунам и другим злачным местам. Она почувствовала себя нехорошо, сжала губы почти что в точку и промолчала.
— Зверев пистон от жены получил уже, — сообщила буфетчица.
Людмилу Алексеевну мало тревожила судьба Зверева. С одинокой тарелкой на подносе она отошла от стойки. Сидела после за столом с абсолютно прямой спиной и переживала предательство. Рисовая каша на молоке осталась нетронутой.
Кому можно верить?
Когда артисты театра репетировали пьесу, они на время репетиций начинали разговаривать репликами из спектакля. Людмиле Алексеевне эта манера не нравилась.
Неужели нельзя найти своих слов?
Но теперь она сама шагала по коридору и еле слышно повторяла реплику из какой-то французской комедии: «Ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа; ангельская внешность, чёрная душа…» и так бесконечно.
Людмила Алексеевна внезапно остановилась, не дойдя до кабинета.
Ангельская внешность, чёрная душа… Что за ерунда?
И, правда, подумала она, кому можно верить? Неопрятной бабе-буфетчице, интриганке и сплетнице?
Когда Людмила Алексеевна улыбалась, она становилась беззащитной и выглядела старше своих лет. Улыбалась Людмила Алексеевна редко, и улыбки своей стеснялась. Но в коридоре она была одна.
Внезапно молодой голос произнёс:
— Людмила Алексеевна.
Завлит стала строгой.
— Как вы себя чувствуете?
— Честно говоря, не очень. Хотел сходить музей Иванова. Я же успею?
— Конечно, — оживилась Людмила Алексеевна, — До премьеры ещё масса времени. Хотите, я вас провожу?
«Что я делаю?» — подумала она.
Вышли на улицу.
Драматург Миша, несмотря на похмелье, держался молодцом.
— Вот здесь я тогда свалился, — сказал он, показывая пальцем на длинную полоску льда.
По дороге Миша улыбался, старался не дышать в её сторону, и голову нес осторожно, поворачивал её к собеседнику медленно и печально, и это было очень заметно.
Пьяных Людмила Алексеевна по роду службы видела чаще, нежели трезвых. Привыкла к ним, не осуждала, приводила в чувство и сажала в такси.
Но Мишино пьянство её сильно расстроило. Она подумала, что зря он связался с театром. Такой молодой, неопытный. Это ему навредит. С годами раздастся в поясе, покраснеет, оплывёт лицом, отрастит бороду, наденет очки и станет записным драмаделом, пропитым и циничным. И будет сочинять обязательно про деревню. Такие только про деревню пишут. Людмиле Алексеевне очень не хотелось подобного будущего для Миши.
Она предложила ему таблетку от головной боли. Миша взял сразу две, разжевал их тут же, на морозе, не запивая. Через какое-то время, слава Богу, повеселел, начал жестикулировать.
По дороге в музей артиста Иванова им встретился мужчина, ведущий на поводке сутулую и жизнерадостную собаку. Людмила Алексеевна поздоровалась с собакой, как это она обычно делала, сказала животному несколько тёплых слов и пошла дальше.
— А с хозяином вы почему не поговорили? – вдруг спросил Миша.
— Что? – не поняла Людмила Алексеевна.
— То есть, вы к животному, как к человеку обращаетесь, а хозяина её даже не замечаете. Так?
Людмила Алексеевна только теперь поняла, что на неё нападают.
— Мы с ним не знакомы. А чем вы, собственно, недовольны?
— Выходит так, что люди вашего внимания недостойны.
Миша смотрел ей прямо в глаза, и она не могла разобрать, шутит он или нет.
Видимо, прошла голова.
— Перестаньте, — сказала она, — Я общаюсь с теми, с кем считаю нужным.
Миша в ответ театрально хмыкнул, видимо, не зная, что ещё сказать.
Зря я ему дала таблетку. Только злой стал.
В музее Миша предложил ей взять его под руку. Просто подставил свою руку колечком. Она оперлась, и Миша повёл её по залам. Старинная мебель, тусклые зеркала на стенах, скрипучий паркет. Людмиле Алексеевне ненадолго показалось, что её ведут на бал, что сейчас откроются невысокие двустворчатые двери, и их встретит шумная толпа. Мужчины с интересом посмотрят на неё, а женщины специально отвернуться и станут ей завидовать, нервно обмахиваясь веерами.
— Девушка, — послышался грубый голос музейной работницы, — за ленточки заходить нельзя.
— Извините, — сказала Людмила Алексеевна и расплылась в улыбке.
Девушка! Девушка! Девушка!
По дороге в театр, она улыбалась без стеснения.
Спектакль получился с размахом. Когда открылся занавес, зрители увидели настоящий каток, по которому дергались цветные пятна. Для местного зрителя это было ново. Раздались аплодисменты. Артисты забегали, закричали. Действие началось.
Драматург попросил себе место с края, возле прохода, словно собирался сбежать с собственной постановки. Вскоре, после начала, он достал фотоаппарат и принялся делать снимки, ослепляя вспышкой артистов и зрителей.
Главный заметил вспышки и послал Людмилу Алексеевну к Мише сказать, чтобы тот убрал фотокамеру. Она подчинилась. Пошла, согнувшись в три погибели, а потом и вовсе передвигаясь на корточках, чтобы не мешать зрителям. Добралась и тронула Мишу за плечо. Он смешно дёрнулся, испугавшись, и обернулся. Увидев её, тепло улыбнулся. Людмила Алексеевна, сидевшая на корточках, покачнулась и чуть не завалилась назад. Миша вовремя схватил её за руку и так и не отпускал в течение всего разговора.
— Снимать нельзя.
— Что? – переспросил Миша.
— Фотографировать нельзя.
— Почему?
— Это запрещено.
— А почему? – не унимался Миша.
— Главный не разрешает, — сказала Людмила Алексеевна громко, практически, рявкнула. Да так, что зрители слева от Миши обернулись и посмотрели на завлита неодобрительно, как умеют смотреть только в провинции.
Людмиле Алексеевне показалось, что Миша расстроен, обижен приказом Главного, но вида он не подал, отчего она сама расстроилась, почувствовала, что она во всём виновата. Миша, отпустив её руку, аккуратно убрал фотокамеру в чехольчик, а чехольчик пристегнул к поясу. Ни слова ей не сказав, он отвернулся и стал смотреть на сцену. Людмила Алексеевна посидела немного на корточках из вежливости возле его кресла, и утиным шагом пошла к выходу.
В предпоследнем ряду партера, на приставном стуле, сидела та самая брюнетка-корреспондент. Она бросила на Людмилу Алексеевну насмешливый взгляд. Завлит быстро встала и мило улыбнулась наглой девушке.
Покинув зал, Людмила Алексеевна направилась к билетёрше.
— Почему у вас зрители посреди прохода сидят?
— Так аншлаг, просили стульчик.
— Вот директору будете это потом объяснять. Вы спектакль срываете. У артистов половина выходов через зал.
Билетёрша побежала освобождать проход.
Во время антракта, как правило, Людмила Алексеевна ходила в мужской туалет и выгоняла оттуда курящих школьников. Это была её обязанность. Однажды её попросил об этом директор Камиль Маратович, и с тех пор это стало её обязанностью.
Школьники тихо матерились, бросали сигареты в унитазы и шли досматривать постановку. А Людмила Алексеевна чувствовала себя нужной.
Распахнув дверь туалета, Людмила Алексеевна по-хозяйски вошла в уборную. Драматург Миша стоял с сигаретой в руке. Он испугался её появления не меньше подростков, ибо вид Людмила Алексеевна имела решительный.
— Извините, – сказала Людмила Алексеевна, остановившись.
— Это вы меня извините, — сказал Миша.
— У вас сигарета упала.
Миша улыбнулся.
— Это я её выбросил. По школьной привычке, знаете.
Миша тихо засмеялся и тряхнул головой.
— Голова всё ещё болит?
— Я нервничаю, — сказал драматург, — У гардероба сейчас дежурил. Смотрел, как зрители уходят.
— Не стоит переживать.
— Не могу. Как будто экзамен сдаю.
У Людмилы Алексеевны защипало глаза, то ли от чувств, то ли от хлорки.
— Там ещё несколько человек стояли, с номерками, когда я уходил.
— Они просто выйдут покурить и вернуться.
— Вы уверены?
— Конечно. Не волнуйтесь. Спектакль публике нравится. Она живо реагирует. Хлопает.
Людмила Алексеевна хотела положить Мише руку на плечо, но передумала и ещё раз повторила:
— Не волнуйтесь.
— Ладно. Не буду, – улыбнулся Миша.
Когда они выходили из туалета, увидели зрителей, выстроившихся в очередь. Людмила Алексеевна услышала, как отец сказал своему долговязому сыну:
— Хрен мы с тобой в театр ещё пойдём.
Второй акт Людмила Алексеевна смотрела, сидя на балконе. После начала действия, она загнала двух задумчивых подростков обратно в зал, а сама поднялась наверх.
Спектакль шёл своим чередом, а она смотрела на сцену, но занята была своими мыслями. Людмила Алексеевна впервые подумала о своём бывшем муже без сочувствия. Только сейчас в ней созрело и определилось презрение к этому бесполезному и недалёкому человеку. И хотя она всегда говорила ему, что считаться нехорошо, ей сейчас захотелось посчитаться.
Он был виноват во всём, а не она. Только он. Ну, может быть, ещё виновата его мама.
Муж-актёр – это кентавр. Половина говорит человеческим голосом, а вторая половина больно лягается. Когда она жила с ним, театр был везде, повсюду. Границы театра, словно, расширились, и она просыпалась сразу в театре. А он, кстати, поначалу с ней расцвёл. Роль Горацио ему дали. Она же ходила, словно в дурном сне, и успокаивала его, успокаивала, успокаивала его без конца. Ну и ещё, конечно, хвалила.
А он всё равно спился и вернулся к маме в Москву. Переехав, он, кстати, сразу бросил водку, словно и не было этих пьяных лет. Мама, значит, лучше. Бывшую свекровь и вспоминать не хотелось. Двухметровая женщина-гренадёр с манерами киношной Золушки.
Людмила Алексеевна отвлеклась от своих мыслей, потому что заметила, что в зале установилась тишина. Публика смотрела на сцену. Там главный герой держал свою любимую на руках. Только что любимая умерла, сбитая грузовиком, и ноги любимой грустно свисали под тяжестью роликов.
Мгновение и зал взорвался аплодисментами. Любимая на руках у главного героя ожила и широко улыбнулась.
Это был совершенный успех. Зрители молодые и старые вставали, продолжая сильно хлопать в ладоши, словно соревнуясь друг с другом.
Артисты на сцене покраснели от удовольствия. Они выходили кланяться бесчисленное количество раз, и решили уже не бегать туда-сюда, а остановились на авансцене и актрисы зажимали рты руками, словно хотели плакать и сдерживались из последних сил.
Появился Главный. Он встал в центре сцены и слегка расставил руки в стороны, как победитель, прощающий толпу за её недостойное поведение. После он жестом позвал Мишу.
Людмила Алексеевна бросилась к краю балкона и проследила весь путь драматурга от места до сцены.
Миша неумело поклонился, щурясь от яркого света, и с пояса у него упал фотоаппарат. Зрители засмеялись. Людмила Алексеевна шёпотом назвала публику «дураками» и принялась рукоплескать, стараясь не попадать в ритм хлопков большинства. Это увлекло её, и она в первый раз в жизни, непроизвольно крикнула «Браво». Её неожиданно низкий голос на секунду заглушил остальные крики восторга.
Людмила Алексеевна быстро шла по фойе, глазами отыскивая Мишу. Она хотела поздравить его с премьерой, и вручить букет. Деньги на цветы дал директор, но можно было об этом Михаилу не говорить. Просто подарить и… Людмила Алексеевна потом хотела позвать Мишу к себе в кабинет. Выпить, может быть, чаю. А после, как пойдёт.
Для начала она приготовила небольшую речь, которая начиналась со слов: «Что ни говори, а современная пьеса имеет своих поклонников…»
Она увидела Мишу издалека. Драматург подписывал злобной брюнетке-корреспондентке программку. Получив автограф, та быстро встала на цыпочки и поцеловала Мишу в щёку очень близко к губам.
Людмила Алексеевна остановилась. Букет в её руке перевернулся и повис бутонами вниз.
Брюнетка засмеялась. Смех громкий и раздражающий не подходил ей. Хах-хах-хах… Смех был натужный, мужской, наглый. Хах…
Людмила Алексеевна развернулась и решительно пошла в обратную сторону. Миша догнал её.
— Вот вам букет, — холодно сказала Людмила Алексеевна, остановившись.
— Спасибо.
— Не за что. Это не от меня. Дирекция просила купить. Я могу идти?
Миша понял её строгость по-своему.
— Вам не понравился спектакль?
— Ни в этом дело.
Драматург не поверил, он расстроился, уголки глаз опустились вниз, как у грустного бульдожки. Видя это, Людмиле Алексеевне захотелось говорить ему только хорошее:
— Мне очень понравилось.
— Правда?
— Конечно. Вы же знаете, главное не «как», а «что», и вы сделали самое главное, — Людмила Алексеевна поправила причёску, — Вы рассказали о любви, пусть несовершенным, своим языком, но суть от этого не меняется. Какой бы не был человек, старый, молодой, умный, глупый, если его любят. Он сразу это почувствует. Это прекрасно то, что вы написали.
Миша, в порыве чувств, бросился к завлиту, крепко обнял и поцеловал её в обе щёки. Для Людмилы Алексеевны в этот момент остановилось время, она словно оказалась в безвоздушном пространстве. Родной театр, как огромная ракета, рывком оторвался от земли, и набрал бешенную скорость, а она зависла в невесомости, переживая краткий миг абсолютного счастья и восторга.
На капустник и банкет Людмила Алексеевна надела особенные серёжки, в форме колец. Кольца касались плеч. В них она себе очень нравилась. Удачно, что дырочки в ушах не успели зарасти.
Капустники играли в репетиционном зале.
Сначала всегда брал слово главный режиссёр. Так было и в этот раз. Смешную речь он приготовил заранее. Состояла она из многозначительных намёков, которых труппа не понимала, но усердно смеялась.
После молодые артисты, мужчины, те, кто играл в пьесе «Сердце на роликах», выскочили на сцену в огромных подгузниках. Номер назывался «Младенцы на прогулке». Дрались погремушками, угукали, а под конец хором разревелись.
Людмила Алексеевна веселилась от души, хотя видела эту миниатюру не один раз. Драматург из Москвы сидел рядом, она чувствовала это.
Когда младенцы начали стукаться лбами, Людмила Алексеевна непроизвольно хрюкнула от смеха и быстро прикрыла рот рукой.
После Артист Кудрявцев и Зотов спели под гитару песню о театре. Далее Зотов остался на сцене и читал Ивана Бунина, следом за ним выступила актриса-травести Крапекина с отрывком из «Маленького принца» и на глазах у неё появились привычные слёзы.
Директор Камиль Маратович уснул в кресле, как это бывало на всех капустниках, и его разбудил один из выступавших, что привычно рассмешило всех присутствующих. И всё было, как обычно, знакомые номера и шутки, семейная атмосфера. А потом показали её.
Артист Зверев вбежал на сцену в женском платье и начал кривляться. Людмила Алексеевна поначалу ничего не поняла.
Что это за женщина в дурацком парике и с нервным тиком?
Зверев, поправляя накладной бюст, отыскал в зале драматурга Мишу и начал строить ему глазки. Миша стал подыгрывать Звереву. Даже поцеловал тому ручку.
Труппа смеялась дружно и громко. Повернув головы, бросали взгляды на Людмилу Алексеевну, мол, интересно, как она реагирует. Прототип был в шоке. Миша повернулся и встретился с Людмилой Алексеевной взглядом. Он приподнял брови, пожал плечами, как бы говоря, что поделаешь, такие вот глупые шутки. Для Людмилы Алексеевны этого человека больше не существовало.
Она хотела кинуться прочь из зала, но заставила себя досидеть до конца капустника. В глазах двоилось и троилось, она смаргивала слёзы, которые снова появлялись, и она опять, рывками вдыхая в себя воздух, одной силой воли, пыталась прекратить предательский плач.
Как же может быть больно человеку. Животное от такой боли крутится волчком, визжит, бросается на своих, бежит незнамо куда, сломя голову. А человек сидит и смотрит представление в компании мучителей и даже иногда улыбается.
Всё закончилось около двенадцати ночи. На улице медленно падал снег. Площадь перед театром словно заросла белым мхом. Редкие чёрные фигуры проходили мимо по дорожкам, но никак не могли почему-то скрыться за поворотом, словно шагали на месте.
Людмила Алексеевна постояла под козырьком служебного подъезда, сделала шаг, второй, и поскользнулась на чёрной полоске льда. Она резко всплеснула руками, как делала, когда чем-то восхищалась, и тяжело упала на лёд.
Людмила Алексеевна сломала ногу. Пролежала дома до начала весны. Выздоровела. В театр на работу больше не пошла.
Трудовую книжку за неё забрала Виана.
А в начале мая Людмила Алексеевна купила себе собаку.
Спектакль «Сердце на роликах» с успехом шёл два сезона и был снят, потому что исполнители главных ролей перестали походить на подростков.