Рыцарь идет по следу (Вор в театральной школе)

РЫЦАРЬ ИДЕТ ПО СЛЕДУ (ВОР В ТЕАТРАЛЬНОЙ ШКОЛЕ)

В класс, где учился Рома, вошёл совершенно лысый человек, встал возле учительского стола и, широко улыбаясь, сказал:
— Угадайте, дети, откуда я пришёл?
— Из тюрьмы! – хором ответили дети.
— Нет, — возразил лысый человек, — Я пришёл к вам из театра.

Роме понравилось то, что сказал им лысый. Мол, класс в театральной школе набирает учеников.
— Школа общеобразовательная, но при театре, – лысый активно жестикулировал, — Среди обычных предметов будет история искусств, фехтование и мастерство актёра…
Рому даже передёрнуло, словно ему кто-то снежок за шиворот положил. Театральная школа – вот, оказывается, о чём он мечтал, кривляясь дома перед зеркалом.
— А побрился наголо я специально для спектакля про войну, — объяснил им лысый, — Между прочим, у нас в спектаклях дети из театральных классов играют, как взрослые артисты.
— Их тоже наголо бреют? – вырвалось у Ромы.
Все засмеялись. Рома надулся.
Обижался Рома почти на любое слово. И даже если с Ромой говорили доброжелательно, он потом всё равно сомневался, а не обидели ли его?
Театр был большой Роминой любовью. В первом классе мама отвела Рому на спектакль «Чёрная Курица», после которого Рома так долго и отчаянно плакал, что родители хотели вызывать доктора.
В другой раз он шёл с родителями мимо одного из театров и возле помойки увидел куски декораций: маленькие домики из папье-маше, с окошками, заклеенными вощёной бумагой. Рома упросил родителей, и он взяли один из самых симпатичных домиков с собой.
Через несколько дней стало понятно, почему декорации выбросили на помойку. Сначала Рому покусали клопы, потом маму покусали клопы. А когда клопы взялись за папу, он разломал чудесный домик, в котором клопы устроили себе базу, и выбросил его на помойку.
После этого Рома стал любить театр ещё сильнее.

В случае с театральной школой, родители не то, чтобы не поддержали Рому, но отнеслись к желанию сына стать артистом равнодушно.
— Ты уже ведь ходишь в спецшколу, английскую, — протянул отец, не отвлекаясь от компьютера, — Зачем тебе ещё что-то?
— Хочу, — сказал Рома упрямо в спину отцу.
Иногда обнаруживалась в нём неожиданная твёрдость и умение добиваться своего.

Рома поехал в центр на метро. Еле уговорил родителей отпустить его одного. Всю дорогу стоял, держась за боковой поручень. Когда поезд ехал по туннелю, в стекле Рома видел своё отражение: круглые щёки, взъерошенные, светлые волосы и немного оттопыренные уши. И ещё подбородок с ямочкой.
Рома читал, что ямочка на подбородке – это признак упорства на пути к достижению цели. Вроде бы, у Юлия Цезаря такая была. Или у Александра Македонского. Выходит, у Ромы, Македонского и Цезаря было что-то общее.

Падал мелкий снег. У входа в театр толпились дети с родителями. Конкуренты, понял Рома. Без родителей, кажется, он был здесь один.
Когда подошла его очередь, Рома увидел Юрика. Юрик смотрел на толпу очень серьёзно, словно каждый из присутствующих был ему что-то должен. Рому Юрик не узнал. Словно не было трёх смен, проведённых в одном отряде летнего лагеря. Рома и подошёл к старому другу. Не зная, как начать разговор, он сильно хлопнул Юрика по плечу. Тот от неожиданности выронил небольшие мячи, которые держал в руках.
Мячи покатились между ногами. Юрик бросился их собирать. Рома тоже опустился на четвереньки. На промёрзшем асфальте, ползая среди чужих ног, старые друзья начали разговор.
— Помнишь меня? – спросил Рома.
— Помню, помню, — недовольно отозвался Юрик, — Полегче не мог, что ли?
— Извини.
— Вот ты всегда так, — продолжал возмущаться Юрик, — Сначала «накосячишь», а потом извиняешься.
Роме понравилось незнакомое слово «накосячишь». Родители и дети расступались. Тех, кто не хотел давать дорогу, Юрик дёргал за полы пальто.
Наконец были найдены все три мяча. Рома был рад видеть старого друга. Юрик изменился не сильно. Такой же смуглый, черноволосый. Но улыбался он теперь не часто. Смотрел строго, с опаской, словно ожидал обмана или даже предательства.
— Ты же в Санкт-Петербурге жил.
— Ну и что, — буркнул Юрик, — Жил-жил, а потом переехал. Дед у меня женился.
Рома сразу вспомнил эксцентричного Юркиного дедушку.
— Ты тоже в театр записываться? – спросил Рома, поднимаясь.
— Да, — ответил Юрик, засовывая мячи за пазуху.
— Тоже один?
— Ага.
— Здорово, — сказал Рома, — Будем вместе!
Юрик посмотрел на румяное, довольное Ромино лицо.
— Чего ты радуешься? Ты очередь пропустил.
Рома оглянулся. И, правда. Рыжий мальчик, за которым он занимал, прошёл внутрь.
— Ничего, — сказал Рома, вставая вместе с Юриком в конец очереди, — Зато нас теперь двое.

Дети, которые хотели попасть в театральный класс, должны были пройти творческий экзамен. Прочитать стихотворение, или басню. Рома решил читать «Джон Ячменное Зерно» Роберта Бёрнса.
Ромина мама была от Бёрнса без ума. Роме этот поэт тоже нравился. Особенно трогал его финал любимого стихотворения: «…Так пусть же, до конца времён, не высыхает дно, в бочонке, где клокочет Джон Ячменное Зерно!»
Если просто прочитать эти строки, никакого эффекта не будет, но если знать, как Джона мучили и как над ним измывались в течение всего стиха, можно и слезу пустить.
Рома рассчитывал на реакцию жюри. Может быть, не заплачут, но уж точно будут растроганы, и возьмут его в театральную школу.

Когда вошли в театр, Юрик отстал, снова уронив шарик. А Рома в одиночестве прошёл вперёд, мимо небольшой раздевалки для зрителей. Краем глаза он увидел разноцветный кошелёк, лежащий на деревянной стойке. Кошелёк был такой, как девочки носят, яркий, с бессмысленным рисунком – белым бисерным сердцем.
Рома подумал, кто-то кошелёк забыл, и, наверное, сильно расстраивается. Пройдя несколько шагов вперёд, Рома ещё раз обернулся и увидел, что деревянная стойка пуста. Кошелёк исчез. Рома удивился. Но, опять же, удивился на ходу, потому что торопился попасть в зал.
— Ясный? – громко спросил тот самый лысый артист, приходивший к ним в школу.
— Ясный за мной идёт, — ответил Рома, — Я – Черкизов.
Лысый сверился со списком.
— Окей, — сказал он с улыбкой, — Готов?
— «Джон Ячменное Зерно!» – бодро выпалил Рома.
Лысый жестом остановил его:
— Это ты в зале исполнишь.

Рома неверной походкой вышел на сцену. Заскрипели под ногами доски. Яркий свет ослепил Рому, и он двигался, практически, на ощупь. Почему артисты не щурятся, когда выходят на сцену? — думал Рома, медленно открывая глаза, которые на какое-то время спрятались в глубине щёк.
Перед ним сидели мужчины один угрюмее другого. Если описать их несколькими словами, получилось бы так: Лысый (тот самый), Кудрявый, и Бородатый. Все трое сидели рядком, в первом ряду зрительного зала и настороженно смотрели на Рому.
Тишина не понравилась Роме. И кому придётся по вкусу, когда из всех звуков в зале слышно только твоё дыхание. Мужчины на первом ряду ничего не говорили. Просто разглядывали Рому. А он не знал, куда ему деть руки. Переступил с ноги на ногу. Скрипнули чёрные доски сцены. Взметнулся невысокий столбик пыли в луче прожектора.
Видимо, это было что-то вроде проверки, которую устраивают начинающим артистам. Рома понимал, что сейчас лучше что-нибудь сказать, но гнетущая тишина и серьёзные лица членов жюри лишали его сил.
Роберт Бёрнс, должно быть, в этот момент смотрел с небес на своего верного поклонника, очень переживал, но сделать ничего не мог.
— Так, что тут у нас? – раздался весёлый голос. Пересекая сцену, прямо к рядам шла незнакомая женщина. Яркая, весёлая, с высоко поднятыми бровями и удивлённым взглядом. Рома заметил, как всё сразу изменилось. Мужчины повеселели. Откинулись в креслах, положили ноги на ноги.
— Как тебя зовут?
— Роман Черкизов.
Женщина широко улыбалась. У неё были выпирающие вперёд как у кролика зубы и волосы, собранные на затылке пучком. Нос у неё был больший нос с горбинкой.
— Черкизов? – спросила она весело, принимая у Бородатого список, — Это хорошо!
Рома шумно выдохнул. Ему показалось, что он всё это время не дышал.
— Хочешь быть артистом?
— Очень хочу, — ответил Рома просто.
Мужчины в первом ряду почему-то снова нахмурились. Словно они стояли на страже театра, а Рома пытался пролезть без пропуска.
— Что будешь читать? – поинтересовалась весёлая женщина.
— Роберт Бёрнс «Джон Ячменное Зерно», — выдавил из себя Рома.
— Прекрасно, — отозвалась женщина, — Мы тебя внимательно слушаем.
Стало тихо. Рома не мог сказать ни слова. Он почувствовал, что от напряжения кожа на затылке поползла вверх и собралась там в аккуратный комочек.
Бородатый закашлялся и прикрыл рот рукой. Кудрявый нахмурился ещё сильнее и, подавшись вперёд, закачал ногой. Лысый смотрел, вроде бы, сочувствуя, но молчал. Так вот смотрят собаки на упавшего хозяина, жалеют, а помощи у них не допросишься.
Рома переступил с ноги на ногу.
В эту минуту он мечтал стать песчаным человеком, чтобы просыпаться с лёгким шорохом на сцену, между широких щелей и пропасть, сгинуть. Только бы не стоять и сгорать от стыда под взглядами строгой комиссии.
Рому выручила женщина с неправильным прикусом. Она неожиданно подсказала:
— «Трёх королей разгневал он…»
И Рома встрепенулся, ожил, и продолжил, радостно распевая любимые строчки:
— «…И было решено,
Что навсегда погибнет Джон
Ячменное Зерно…»

Когда Рома закончил читать, он услышал в зале сдавленный смех. Экзаменаторы одновременно обернулись.
— Кто там подслушивает? Рогов? Веролоев? Балта?
Тут же хлопнули сиденья деревянных кресел. В темноте зала раздался топот, и смех уже открытый, наглый. Несколько человек выбежало из зала.
— «старенькие», — сказал Кудрявый.
Бородатый кивнул.
Юрик не понял, кто такие «старенькие»? И если они «старенькие», почему они так быстро бегают?

Юрик и Рома стояли в фойе. Возле той самой стойки, где Рома увидел кошелёк. Они стояли и ждали результатов. Говорить не хотелось. Однако и молчать было как-то глупо.
— У нас в школе… — начал Юрик, — Один парень съел тряпку, которой доску вытирают.
— А, — вяло отозвался Рома. Внешне он выглядел спокойным, но это только внешне. На самом деле, он жутко волновался. Пальцы ног в зимних кроссовках сжимались и разжимались, сжимались и разжимались. Хорошо, что никто этого не видел.
— Вернее, это не тряпка была… — продолжил Юрик бессмысленный спич, — А что-то типа губки, которой посуду моют.
— И не подавился? – спросил Рома, ради того, чтобы что-то спросить.
— Нет, — ответил Юрик, — У него даже аппетит не пропал.
Рома посмотрел на группу стоящих в стороне родителей. Папа одной из девочек положил под язык таблетку.

Резко распахнулись двустворчатые двери зрительного зала. На пороге стоял Бородатый. В руке он держал белый листок бумаги.
— Уважаемые дети и, конечно, их уважаемые родители, — начал он, — Все показали себя с лучшей стороны. Все вы очень талантливые и перспективные. Я имею в виду детей. Но вакантные места в театральном классе… — тут Бородатый помедлил, — …места эти ограниченны. Поэтому… вот…
Бородатый поднёс листок к глазам и начал читать фамилии прошедших творческий конкурс:
— Алла Мирославская, Борис Сенин, Андрей Мицкевич, Ева Иванова…
Громкий, радостный визг огласил фойе. Вперёд выпрыгнула девочка в джинсовом комбинезоне и в полосатых гетрах. Девочка трясла светлыми волосами и танцевала от радости, не переставая, кстати, визжать.
Бородатый со списком нахмурился.
— Ева, это театр. А театр – это, в общем и целом, храм. Скоро ты сама выйдешь сцену и поймёшь, какая сложная работа быть артисткой.
Ева ещё раз подпрыгнула от радости и остановилась. Мама Евы вышла вперёд, строго посмотрела на дочь и взяла её за руку.
Рома не понял, какая связь между работой артисткой, храмом, и громким криком. Это очень даже хорошо, подумал он, если артистка умеет громко кричать.
Впрочем, Рома давно уже убедился, что взрослые часто говорят, только бы сказать. И смысл в их словах следует искать во вторую очередь.
— Иоффе и Черкизов, — закончил читать Бородатый.
Рома даже сначала не понял, что назвали его фамилию. А после понял, и задохнулся от радости. И тут же он услышал вопрос:
— А я?
Рома обернулся.
— А я? – спрашивал Юрик.
Бородатый, собравшийся было уже уходить, задержался.
— Как фамилия? – спросил он Юрика.
— Ясный, — ответил тот.
Бородатый ещё раз глянул в список.
— Нет такой… Не прошёл. Извини. На следующий год попробуй.
В голосе Бородатого слышались сочувственные нотки.
На Юрика было больно смотреть. Он сник, сгорбился. Словно ощетинился, опустил голову и выставив ёжик чёрных волос.
Рома сильно расстроился из-за своего старого друга.
— Это ничего… — сказал он Юрику. Но тот скинул его руку с плеча.
— Я в порядке, — грубо ответил Юрик.
Мальчика, который читал стихотворение перед Ромой, под руки выводили из театра родители. Мальчик рыдал и елозил по полу ногами. Родители были возмущены:
— Не взяли! Он «Евгения Онегина» наизусть знает, а они не взяли…
Остальные родители сочувствовали, жалели. Но мама и папа мальчика, знающего наизусть «Евгения Онегина» не унимались:
— Да они там звери! Просто изверги!
— Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя…! – блажил мальчик, в нарастающей истерике.
Рома отвлёкся, наблюдая за разыгравшейся драмой, и совсем забыл про Юрика. А когда он вспомнил, того уже и след простыл.

Рома выбежал из театра. Огляделся по сторонам. Юрика нигде не было. Очень нехорошо получилось, подумал Рома, как в театр взяли, так я сразу про друга и забыл.
Рома вернулся в фойе, хотел порадоваться с теми, кто прошёл конкурс. Но настроение было испорчено.
Вдобавок среди родителей и детей появилась очень высокая, очень худая девочка с белыми, прямыми волосами и громко заявила:
— У меня кошелёк украли!
Она обращалась ни к кому конкретно, но ко всем сразу, как оратор на митинге:
— У меня украли кошелёк!
— Как это, украли? – спросила одна из мам. Родители, как и все нормальные люди, в критические моменты задают нелепые вопросы.
Девочка сказала, что она оставила кошелёк на стойке в раздевалке, а когда вернулась, кошелёк пропал:
— Бисерный, с сердцем посередине!
— А кто там ходил мимо? — спросил один из пап деловым тоном.
— Да вы все и ходили, — ответила девочка.
После этих слов у присутствующих тоже испортилось настроение
и вскоре фойе опустело.

Позже, когда Рома ехал в вагоне метро из центра к себе на окраину, он вспомнил цветной девчоночий кошелёк с вышитым сердцем из бисера, который одиноко лежал на деревянной стойке, а потом пропал, словно растворился в воздухе.

Рому приняли в театральную школу. Теперь нужно было сообщить эту потрясающую новость маме и папе. Это означало, что до зимних каникул ему нужно было перевестись в новую школу. Родителям эта идея наверняка бы не понравилась.
Английскую школу, в которую ходил Рома, его родители считали лучшей в районе. Тем более, чтобы устроить туда Рому, папе пришлось оплатить новое крыльцо школы. И теперь, всякий раз, когда папа забирал Рому после уроков, он останавливался напротив крыльца, и взгляд его теплел, скользя по ладному, синему козырьку.

Рома решил воздействовать на папу через маму. Это был единственный человек, к которому папа прислушивался. Кажется, других авторитетов для него не существовало. И если перед папой появится Галилео Галилей со словами: «И всё-таки она вертится!», папа исключительно из вредности ответит бы:
— Неужели? Не уверен.
Мама, по наблюдениям Ромы, пользовалась у папы несравнимо большим авторитетом, нежели Галилео Галилей.

Когда Рома вошёл на кухню, мама занималась обычным для себя делом. Вернее, двумя делами. Она курила и говорила по телефону. Ну и ещё ходила из угла в угол.
Не выпуская сигарету изо рта, мама через равные промежутки времени повторяла в трубку:
— Ага… Ага… Ага… Ага…
Так могло продолжаться довольно долго. Поэтому Рома решительно обозначил своё присутствие:
— Мам, мне нужно с тобой поговорить.
У мамы резко приподнялась вверх одна бровь, что придало её лицу игриво-удивлённое выражение. Она сказала в трубку:
— Всё. Если хочешь закончить этот разговор, звони, когда я буду свободна. Да, ночью.
И мама повесила трубку.
Рома привык, что его мама пользовалась большой популярностью не только у папы. Казалось, все её знакомые, прежде чем принять серьёзное решение, звонили к ней, посоветоваться.
На советы мама не скупилась. Ей нравилось принимать решения за других. Она с лёгкостью советовала друзьям и знакомым покупать или продавать машины и квартиры, выходить или не выходить замуж, заводить или не заводить собаку. Звонили маме постоянно. Мудрого совета просили зачастую мало знакомые люди, То, что до сих пор не позвонил президент страны с каким-нибудь вопросом – означало, что у него просто не было на то действительно серьёзного повода.

Рома начал издалека. Он говорит про недостатки обучения в английской школе. Искал минусы в учебном заведении, которое он посещал с первого класса. Минусов, надо сказать, было немного. Учителя нормальные, не придираются. На дом много не задают. Рома напрягся и вспомнил, что у них в классе дверь не закрывается. Сломалась, и не закрывается.
— И по этой причине ты хочешь перейти в другую школу? – спросила мама, вторая бровь тоже поползла вверх.
— Нет, — сказал Рома, — Если честно, мам, мне моя школа не нравится.
Мама взяла новую сигарету. Рома быстро протянул руку и забрал сигарету у матери. Он по опыту знал, что мама без сигареты теряет уверенность в себе. Так и вышло. Мама села, не зная, куда ей деть руки.
— Но ты же хотел знать английский в совершенстве, — сказала она растеряно.
— Нет, — поправил её Рома, — Это вы хотели, чтобы я знал английский в совершенстве. А я не хочу его знать! Не в совершенстве, никак! Он некрасивый. Вот, послушай, «My name is a boy», — нарочно растягивая слова, прогундосил Рома, — Разве это красиво?
Мама не сдавалась:
— Ты не понимаешь, язык тебе не раз пригодиться в дальнейшей жизни.
— Как пригодится? Когда? Думаешь, мне позвонит Дисней и попросит мультик ему нарисовать?
— Дисней умер, — ответила мама серьёзно.
— Тем более, — не унимался Рома, — зачем мне тогда английский?!
Разговор затянулся. Рома стоял на своём. Мама устала с ним спорить. Она выдала последний аргумент:
— А кто тебя возить в центр будет?
— Никто. Я сам буду ездить.
— А папа? А крыльцо?
«Крыльцо» — это было серьёзно. Рома посмотрел на мать кротким взглядом. Взгляд назывался «Послушный сын».
— Мам, поговори с папой, а…
— Это совершенно невозможно, — заявила мама с преувеличенным возмущением, и потянулась за сигаретной пачкой. Но Рома успел спрятать её в ящик стола.
— Поговоришь?
— Роман, что за глупости? Отдай сигареты.
— Поговоришь или нет?
— Ладно, — сказала мама устало, — Поговорю.

Рома стоял в коридоре, перед дверью в спальню родителей. Там, за дверью решалась его судьба.
Слышался мамин голос. Она говорила ровно, на одной ноте. Папа отвечал односложно: «бу», затем снова: «бу», и опять: «бу».
Вдруг какие-то мамины слова вывели папу из себя, потому что он затараторил быстро-быстро, и даже один раз перешёл на крик. Рома явно услышал слова «невеждой останется…». Мама что-то ответила, и стало тихо.
Рома отошёл от двери на несколько шагов назад и остановился. Нехорошее предчувствие росло, а надежды становилось всё меньше.
Дверь открылась. В дверном проёме появилась мама. Она выглядела очень усталой.
— На этой неделе отвезу твои документы.
Рома расплылся в улыбке.
— Зайди, — добавила мама, — Отец хочет с тобой поговорить.

Папа стоял напротив работающего телевизора. Он всегда смотрел телевизор стоя. Говорил, что много сидит в офисе. Рома никак не мог к этому привыкнуть. Одинокая фигура перед горящим экраном вызывал у него странные ощущения. Тем более, папа любил смотреть кулинарные программы. Папа говорил, что они его успокаивают.
Когда Рома вошёл в комнату, на экране пожилой повар бросил на сковородку кусок рыбы и брызги масла взметнулись вверх.
Папа, продолжая следить за тем, как ловко повар шинкует лук, сказал.
— Одного я тебя не пущу. Тебя Толя Маленький будет возить.
Толя Маленький был папиным личным шофёром.
— А кто будет возить тебя? – спросил Рома.
Но папа не ответил. Сделал вид, что не слышал вопроса. Рома не выносил, когда его игнорировали. Лучше бы начали ругать, наказали. Когда близкий человек устраивает бойкот, цедит слова, не смотрит тебе в глаза – это очень скверно.

Дореволюционное здание театральной школы было похоже на огромный, построенный на берегу корабль. Словно море отступило далеко назад, а корабль так и не смогли спустить на воду. Он усел, покрашенные стены потеряли яркость. Стыки между кирпичами стёрлись. Большие четырёхстворчатые окна стали со временем мутными, хотя уборщица еженедельно надрывалась, пытаясь вернуть им прозрачность. Издалека школа выглядела величаво. Вблизи тоже.
Машина, на которой приехал Рома, остановилась неподалёку от массивного, на четырёх кирпичных столбах, крыльца.
Толя Маленький собрался выйти и открыть Роме дверь, но тот закричал:
— Я сам, сам!
Он без помощи выбрался из машины и направился к крыльцу, на котором стояли мальчики и девочки, которые, как и он прошли прослушивание. Здесь он опять увидел Еву Иванову. Она говорила, активно жестикулируя. Гремели на руках яркие, пластиковые браслеты.
— …нам надо держаться вместе! Понятно?!
— А что такое? – не понял Рома.
Ева посмотрела на Рому свысока, как футболист высшей лиги смотрит на болельщика.
— Мы, «новенькие», должны держаться вместе, — повторила она, — Против «стареньких».
— «старенькие»?» – не понял Рома.
Ева закатила глаза, мол, какая тупость.
Объяснил всё Роме мальчик по фамилии Иоффе:
— Из нас класс новый делать не будут. Мы все, сколько нас здесь есть, пойдём в театральный класс, который уже есть. Дополним его. А там, по слухам, нам не рады…
Иоффе закончил говорить и потёр пальцами красные веки.
Рома расхотелось заходить внутрь школы. Он не ожидал такого поворота событий. Рома посмотрел на отъезжающую машину. Сидящий за рулём Толя Маленький даже не обернулся.
Отступать было некуда.
Крепкий мальчик по фамилии Сенин, читавший на прослушивании «Василия Тёркина», выступил вперёд:
— Я хочу сказать, что у меня второй разряд по греко-римской борьбе.
— Ты это в школе скажи, своим новым одноклассникам, — отозвалась Ева Иванова.
— И скажу, — пообещал Сенин, но как-то не слишком уверено.
— Холодно стоять. И звонок уже был, — вмешалась в разговор Алла Мирославская. Она подняла на Рому свои чёрные глаза, и Рома понял, что… Вернее, ничего он не понял. Для него словно никого больше не осталось на школьном крыльце, и вообще на свете. И даже в ушах у Ромы словно начал играть радостную музыку какой-то сумасшедший оркестрик. Как же он не обратил на нее внимание при прослушивании? Это была самая красивая девочка, которую он видел в своей жизни!
Мирославская отвернулась, и всё закончилось. Оркестрик смолк. Рома снова стоял среди неуверенных в себе, но бодрящихся ровесников.
— Пошли, — сказал новенький по фамилии Мицкевич, снимая с головы шерстяную шапку с черепом, — Нечего стоять.
И они пошли.

В вестибюле новеньких оглушил плач. Ревел худой мальчик. Казалось, от рёва дрожала вся его незначительная фигура. Это был рёв без слёз, понуждающий окружающих к панике, как сирена перед бомбёжкой. Мальчик надрывался всё время, пока «новенькие» раздевались. Алла Мирославская уже собралась подойти к мальчику, как тот вдруг резко перестал голосить и обратился к товарищу:
— Во, как могу.
Товарищ пожал плечами:
— У нас в классе все заплакать по команде могут. Вот засмеяться нормально – это никто не может.
Худой мальчик хмыкнул:
— Засмеяться? Да запросто!
И он демонически захохотал.
Мирославская попятилась назад. Рома и остальные «новенькие» убедились, что они в театральной школе.
Вдруг один из их группы – конопатый мальчик в меховой бейсболке сказал:
— Не, мне здесь не нравится.
Он развернулся и решительно направился к выходу, сумка на длинном ремне била его по ногам.
— Меньше народу – больше кислороду, — громко сказал Сенин.
Роме не понравилось восклицание Сенина, ему было жаль конопатого. На прослушивании тот громко, самозабвенно читал Шекспира, чем удивил и рассмешил всю комиссию. Читал «Быть или не быть». Увы, не быть ему теперь в театральной школе.

Рома и его новые товарищи вошли в раздевалку, отделённую железной решёткой от изогнутого коридора. Тут же в раздевалке появилась низенькая женщина в очках с чудовищно толстыми стёклами. Она встала неподалёку и стала смотреть, как ребята снимают с себя верхнюю одежду. «новенькие» смутились. Глаза женщины быстро-быстро двигались за стёклами, как пираньи в аквариуме.
— Здравствуйте, — сказал этой женщине Иоффе.
— У нас воруют в школе, — холодно сказал женщина в очках, и добавила, — Меня зовите тётя Лена.
Больше она ничего не сказала и вышла из раздевалки вместе с ними, убедившись в том, что они не залезли в чужие карманы.
Когда они поднимались по лестнице в класс, Рома заметил объявление на стене: «НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ ВЕЩИ БЕЗ ПРИСМОТРА». Мирославская остановилась у объявления и сказала:
— У меня в старой школе тоже, вот, заколку украли.
— А у меня – скрипку, — поддержал разговор Иоффе, — В музыкальной школе.
Внезапно на всех этажах заиграла мелодия, заменявшая звонок. Это была музыкальная тема из фильма «Крёстный отец».

В классе было пусто. Ни одного человека. Только вещи были аккуратно развешаны по стульям. К «новеньким» вышел Бородатый, который представился Макаром Семёновичем. В руках он держал маленькую ложечку и маленькую баночку из-под йогурта, выскобленную до блеска.
— А ребят нет, — сказал он, — Они переоделись, и на пятый этаж пошли с Калиной Николаевной. Сейчас у них там «станок».
— Что-что у них? – переспросил Рома.

Оказалось, «станок» — это как балет, только когда танцовщики и танцовщицы не прыгают на сцене, а поднимают ноги и руки, держась за длинную палку, прибитую к стене, тренируются.
Весь театральный класс, мальчики и девочки, стоящие вдоль зеркальных стен замерли и посмотрели на входящих. Во взгляде этом было презрение, смешанное с превосходством. Так львы в зоопарке смотрят на посетителей, которые пришли на них поглазеть.
К «новеньким» подошла весёлая женщина с выпирающими вперёд зубами, Калина Николаевна. Та самая, которая сидела в приёмной комиссии. В отличие от остальных, она была настроена доброжелательно.
— Хорошо, прекрасно, что пришли. Переодевайтесь.
— Как это? – не поняла Ева Иванова.
— Будем заниматься, — сказала Калина Николаевна, — Театр – это, прежде всего, труд.
Так Рома узнал еще одно определение театра. Позже он обнаружит, что почти каждый в школе определяет театр по-своему.

Когда «новенькие» переоделись и вернулись в зал, раздался дружный хохот. Роме показалось, что «старенькие» смеялись даже после того, как им уже не хотелось. Конечно, Рома и остальные были одеты не так, как все. Но где им было купить чёрные трико? Да и не знали они, что такое положено носить в театральной школе.
На Роме, например, была майка цвета бешенного апельсина с надписью «Курить вредно». Даже самые критически настроенные персоны не решались спорить с этим утверждением. Но для балета, конечно, майка не слишком подходила.
Один из «стареньких», раскосый парень, с цветными волосами, и
значками, приколотыми прямо на трико, показал Роме большой палец и сказал:
— Чума, чувак!
— Катапотов, приди в себя, — сказала строго Калина Николаевна,
и тут же добавила звенящим от энтузиазма голосом, — «новенькие» встают между «старенькими», чтобы смотреть и учиться.
Рома понял, что Калина Николаевна – это «подвижник». Ромин папа часто говорил, «Не бойтесь тех, кто работает за деньги. Бойтесь подвижников. И дела не сделают, и народ взбаламутят».
За «станок» надо было держаться левой рукой. Калина Николаевна радостно принялась выкрикивать команды на французском, некоторые из которых звучали совсем уж дико, например «припарасьён». По ходу дела она просветила присутствующих, что все термины в балете французские. Как Рома понял, французы, собственно, и придумали балет. Впрочем, он мог чего-то не расслышать, потому что все они делали упражнение «батман» (не Бэтмен).
«Батман» — это когда люди поочерёдно поднимают ноги.
Мальчик с приплюснутым, «боксёрским» носом, исполняя батман, постоянно бил Рому ногой по попе.
— И раз, и два, и три, и четыре! – командовала Калина.
Удар, ещё один, и ещё, и ещё один…
Рома не хотел ссориться. Он вообще предпочитал избегать конфликтов. Он сделал два шага вперёд, чтобы нога носатого не достала его. Рома почти вплотную подошёл к худой девочке с белыми волосами, к той самой, которую он видел во время прослушивания в театре. Девочка неожиданно полуобернулась к нему и тихо сказала:
— Ты кошелёк украл?
— Что? – не понял Рома.
— Ты кошелёк у меня украл?
Тут Рома вспомнил таинственно пропавший цветной кошелёк, лежащий на деревянной стойке.
— Не, — ответил он тихо, — Я не крал. Честно.
— Тогда твои, «новенькие» украли.
— Нет, — прошептал Рома, — Это не мы.
— Ага, — зло зашептал приплюснутоносый за Роминой спиной, — Он сам пропал. Испарился.
Рома опешил от этих обвинений. Он остановился, несмотря на то, что Калина продолжала считать: «И раз, и два, и три, и четыре».
— Черкизов, — спросила она через секунду, заметив, что Рома перестал делать упражнения, — Тебе тяжело?
— Нет, — сказал Рома.
— Тогда работать, — был приказ, — Работать!
Рома вцепился в деревянную палку, прикрученную к стене и начал вместе со всеми приседать, расставляя в стороны колени, как лягушка из мультфильма. Ряд затылков опустился вниз, затем поднялся вверх.
Рома старался. Надо было показать себя молодцом. Первый день на новом месте самый важный. Все видят, чего ты стОишь. Видят. Оценивают. И эта оценка уже навсегда.
И вот тут Роме стало худо. За последний год, кроме прогулок с ненормальным хомяком Гамлетом, в его жизни физических нагрузок не было.
Ноги сначала дрожали мелкой дрожью, а к концу упражнения уже ходили ходуном. Словно Рома стоял на канате.
— … И последний раз, бодренько! – громко крикнула Калина. И затылки перед Ромой снова поползли вниз. Рома напряг все мышцы, из последних сил подтянул живот и начал медленно садится, как лягушка, расставив колени в стороны.
Вдруг Рома услышал шепот, который стал нарастать, как шум неприятного, холодного дождя за окном. «старенькие» все, как один, хором шептали:
— Воры, воры, воры…
«Новенькие» стали оглядываться, но «старенькие» повторяли неприятное слово, не глядя им в глаза, продолжая садиться на «плие».
— Воры, воры, воры… — шумело у Ромы в ушах. Ноги задрожали. Напряжение достигло предела. Внутри головы у него что-то щёлкнуло. От правого виска к левому протянулась и задрожала басовая струна. А потом вдруг эта струна лопнула. Ноги у Ромы сложились, как меха брошенной гармони и он упал в обморок.
Сколько он пролежал без чувств – Рома не понял, но зато, когда открыл глаза, увидел прямо над собой лицо Юрика.
Рома подумал, что ему это кажется, и он снова закрыл глаза. Но Юрик похлопал его по щеке.
В реальность Юрика пришлось поверить.
— Ты откуда здесь? – спросил Рома, с трудом разлепив губы.

Роме радовался. Снова они вместе. Как когда-то в летнем лагере «Колосок», когда они вместе искали приведение: женщину с лошадиной головой. И, кстати говоря, нашли.
Тогда Рома показал себя с самой лучшей стороны. Не то, что теперь. Ему было стыдно перед Юриком. Стыдно за то, что он так опозорился.
Рома сказал Юрику слабым голосом,
— Здесь прикольно.
— Тебя кто так? — отозвался Юрик, оглядывая тяжёлым, недобрым взглядом новых одноклассников, столпившихся вокруг Ромы.
Рома, который всё ещё лежал на полу, улыбнулся. Нет, всё-таки, старая дружба – это вещь!

Оказывается, Юрика приняли в театральный класс, потому что освободилось одно место. Место ушедшего конопатого мальчика в меховой бейсболке. История не сохранила его имени, зато этот безымянный любитель Шекспира сделал Юре большую услугу. Сразу после его ухода, бородатый Макар Семёнович позвонил Юриному дедушке с заманчивым предложением, и Юрик примчался занять вакантное место. Пришёл на «станок», а там его друг Рома без чувств на паркете лежит. Непорядок.

В раздевалке, после «станка» Рома рассказал Юрику про украденный кошелёк.
— Интересно как! – возмутился Юрик, — Они, значит, на нас решили всё свалить. Молодцы какие!
«Молодцами» он, конечно, назвал учеников театрального класса в переносном смысле.
Теперь они с Ромой будут держаться друг друга. И будет легче.
Рома вспомнил, как беззаботно жили они в лагере «Колосок». Там бы никому в голову не пришло устраивать бойкот. Может быть, потому что в летнем лагере отдыхают. Как бы не живут по-настоящему, переводят дух. А вот здесь настоящая жизнь. Без шуток.

Началась новая жизнь в новой школе. «Новенькие» кучковались вокруг Ромы и Юрика. Даже здоровяк Сенин на переменах ходил недалеко от них. Вроде бы, сам по себе, но и одновременно с ними вместе.
«Старенькие» вели себя так, словно сговорились. Не отвечали на вопросы «новеньких», не передавали еду за общим столом, захлопывали перед носом «новеньких» двери в классе. Решили, судя по всему, превратить их жизнь в настоящую муку.
Однажды, впрочем, «старенькие» пропустили новеньких вперёд, в класс, перед началом урока. Но Рома со товарищи тут же поняли причину неожиданной вежливости. На доске была написана одна фраза «Пошли вон из школы!».
«Новенькие» даже старались не смотреть в их сторону. А если и смотрели, то с презрением. А ведь это тяжело. Для того, кого бойкотируют – это испытание. На акробатике, на «станке», во время теории театра, «новеньким» пришлось разбираться во всём самим. Помочь им было некому.
Юрика бойкот не смутил:
— Дураки, пусть молчат. Им же хуже.
Но видно было, что его, как и остальных «новеньких», бойкот раздражал. Рома следил за «старенькими», краем глаза, не показывая вида. «Старенькие» то и дело подходили к Балте – такая фамилия была у девочки, хозяйки украденного кошелька. Одноклассники утешали Балту, бросая на «новеньких» недобрые взгляды. Ещё Рома услышал обрывки фраз:
-…спёрли, теперь фиг вернут… они, точно они… там во время прослушивания больше никого не было…
Речь, конечно, шла об украденном кошелке. Том самом, который таинственно исчез, практически, у Ромы на глазах. Пропал со стойки в раздевалке, словно испарился.

Один Катапотов, при виде «новеньких», подмигивал им косым глазом, загадочно, словно знал какую-то тайну, но не хотел ей до поры до времени делиться. «Старенькие» Катапотова безоговорочно осуждали. Но не трогали. Как в книге у Роальда Даля про злых гигантов: гиганты никогда не станут есть своих же гигантов.

Заканчивалась первая неделя бойкота. Рома и Юрик стояли перед классом, который назывался «Пещера». На самом деле, это был обычный класс. Просто название у него было необычное. Может быть потому, что стены его был затянуты чёрной материей. Дверь в «Пещеру» была открыта, но входить внутрь до звонка Бородатый Макар Семёнович запретил.
Мелодия из «Крестного отца» возвестила начало урока.
Когда входили в «Пещеру», «новенькие» пропустили «стареньких» вперёд. Вернее будет сказать, «старенькие» нагло прошли в класс первыми и уселись на стулья, стоящие вдоль стены. А «новеньким» оставили низенькую лавку.
Что делать, пришлось садиться на лавку. Когда «новенькие» сели, плоские ножки лавки сложились, и лавка рухнула. Иоффе и Мицкевич стукнулись головами об стену. Алла Мирославская прищемила себе ногу и расплакалась.
Это было уже слишком.
Юрик пошёл на «стареньких», выставив лоб вперёд и крепко сжав кулаки. Сенин и Мицкевич тоже поднялись и, не сговариваясь, двинули на «стареньких». Девочки, как по команде, завизжали. Рома вызволял Мирославскую из-под лавки. Впрочем, он обязательно принял бы участие в драке, но в последний момент в «Пещере» появились бородатый Макар Семёнович и Калина.
— Одумайтесь! – звонко крикнул Макар Семёнович.
Школьников остановило непривычное слово «одумайтесь». Нечасто его услышишь по телевизору. Девочки перестали визжать. Но визг не прекратился. Все, и учителя и взрослые, обернулись и удивлённо посмотрели громко визжащего Иоффе. Он с закрытыми глазами тянул дребезжащую ноту. Громко, отчаянно и с удовольствием.
— Иосиф, — позвала Калина.
Иоффе замолчал и открыл глаза. Огляделся вокруг, почесал тыльной стороной руки нос и сказал:
— Что?

Макар Семёнович приказал всем собраться в классе физики. Шли школьники туда неохотно, предвкушая неприятный разговор. И ожидания оправдались.

Макар Семёнович говорил убедительно, находя среди слушателей жертву и обращаясь непосредственно к ней. И несчастному ничего не оставалось, как кивать, пожимать плечами и делать брови домиком, в ответ на гневные упрёки.
— …как вы смогли бы после этого (имелась с виду несостоявшаяся драка), сидеть друг с другом в одном классе?! Не говоря уже о том, чтобы выйти вместе на одну сцену?!
Калина стояла возле двери и смотрела в пол, всей своей позой показывая, как ей стыдно за весь класс.
Макар Семёнович говорил негромко, без особенной подачи, но было понятно, что искренне, тяжело переживает случившееся, и хочет исправить ситуацию.
— Если бы мне захотелось смотреть драки, я бы пошёл работать в секцию бокса, или в Думу, на крайний случай. Но не в театральную школу!
Никто в классе не понял юмора. И не сказать, что школьники слишком внимательно слушали. Рома параллельно думал о том, что будет, если, например, из школьного рожка с кремом вытряхнуть весь крем и вставить в него сосиску? Будет ли полученное произведение считаться хот-догом? Рома давно уже хотел есть.
Макар Семенович повысил голос:
— «новенькие», «старенькие»? Какая разница?! Почему вы так друг друга ненавидите? Откуда эта ненависть?!
Не сказали дети бородатому Макару Семёновичу, откуда эта ненависть. Разве можно сказать учителю правду. Он поймёт всё не так, всё растолкует по-своему. А уж если и дойдёт до него информация, то он обязательно сделает выводы, ну совершенно неожиданные.
А когда выходили из класса, Рогов повернул к «новеньким» своё неприятное лицо с приплюснутым носом и сказал:
— Вам конец!

В столовой Рома во время грустного поедания котлет из риса сказал «новеньким».
— Они уверены, что это мы кошелёк украли. Кто-то из нас. Тогда на приёмных экзаменах только мы были в театре.
— «старенькие» тоже были, — сказал Мицкевич.
— Во-во, — поддержал его Иоффе, уронив фрагмент котлеты себе на штаны, — Они на заднем ряду сидели. Нехорошо себя вели. Шутили, издевались. Они, может, сами у себя кошелёк украли, а на нас сваливают.
Мирославская смотрела на стакан с киселём так внимательно, словно стакан этот готов был дать ответы на все мучившие её вопросы.
— Надоело это всё, — сказала она тихо, — В старой школе у нас все в классе дружили. Все друг к другу в гости ходили. Не хочу я больше этим театром заниматься. Я лучше в старую школу вернусь.
Роме захотелось пожалеть Мирославскую, погладить её по голове. Вместо этого, он решительно встал из-за стола и заявил:
— Надо со «старенькими» поговорить.
— Правильно, — поддержал его Юрик, энергично разминая кисти.
— Нет, не подраться, а поговорить, — объяснил Рома.

Рома выбрал правильный момент. До начала урока по акробатике. Кудрявого педагога по фамилии Нянькин ещё не было, но все ждали его прихода, и уже никто не решился бы покинуть спортзал. Значит, какое-то время весь класс будет в сборе.
Чтобы оказаться выше всех, Рома забрался на батут. Ходуном заходило под его ногами полотно, растянутое на пружинах. Рома слегка расставил руки в стороны, сохраняя равновесие, и прокашлялся.
— Эй, — сказал он, обращаясь к разминающимся одноклассникам.
«Новенькие» все обратили на него внимание. Иоффе помахал рукой. Юрик прямо со шведской стенки показал два пальца, мол, «Виктория», победа. А вот «старенькие» даже бровью не повели. Никто из них даже не взглянул в Ромину сторону.
Но Рому это не смутило. Он решил произнести речь, во что бы то ни стало. А там, будь, что будет.
— Я вот что хочу сказать, — произнёс он с импровизированной кафедры, чувствуя, что правая нога его начинает дрожать мелкой дрожью, — Вот нам всем на мастерстве актёра говорят, что театр – это дело коллективное. И все мы с этим соглашаемся. И «старенькие», и «новенькие». Все, типа, согласны. Головами кивают, и всё такое…
Рома заметил, что «старенькие» тоже начинают обращать на него внимание. Это внушило ему уверенности. Впрочем, к правой ноге это не относилось. Она стала дрожать ещё сильнее, и дрожание это передалось батуту.
— …Мы вот в театральный класс поступили, потому что хотели театром заниматься, — продолжал Рома громко, — Мы ни с кем ссориться не хотим. Мы дружить хотим. А вы здесь бойкот устраиваете! Какой тут может быть театр?
— Да заткнись ты! – отозвался Рогов, который сидел в полушпагате, пытаясь приплюснутым носом достать до коленки. Фраза обидная, но это было уже что-то. Бойкот был нарушен.
Нога дрожала, приводя в движение батут, Рома решил говорить по существу:
— Никто из нас не трогал твоего кошелька, Юля.
— Ты за всех не говори, — Юля Балта в этот момент стояла на руках, но ответила, тем не менее, с вызовом.
— Хорошо, — сказал Рома, — Я за себя скажу. Я твой кошелёк не брал. Хотя видел, что как он лежал, в раздевалке лежал. А потом обернулся, и его уже не было.
— Я тоже не брал кошелька, — сказал Иоффе, подтягивая и без того короткие тренировочные штаны.
— И я не брал, — сказал Мицкевич.
Алла Мирославская встала рядом с батутом, чтобы все её хорошо видели, и произнесла звенящим голосом:
— Я тоже не брала!
«Новенькие» говорили по одному. Каждый заявил, мол, нет, я не брал.
Реакция «стареньких» последовала не сразу. Всё-таки, мириться, гораздо сложнее, чем ссорится. Люди, начинающие ссоры, об этом, как правило, не задумываются.
Наконец Веролоев, один из «стареньких», вышел в центр спортзала. Это был мальчик, который очень любил себя. Он всегда приходил на акробатику в белоснежном спортивном костюме. Он всегда разминался напротив зеркала, чтобы любоваться своим отражением. И если бы, не дай Бог, получилось бы так, что он сорвался со скалы в бездонную пропасть, Веролоев в полёте обязательно вытащил бы расчёску, чтобы причесать аккуратно подстриженные волосы.
— А Ясный промолчал, — сказал Веролоев, элегантно указывая на Юрика, висящего на шведской стенке.
— А чего это я оправдываться должен? – взорвался Юрик, — Я тоже не брал вашего кошелька. Я не вор!
Возмущённый Юрик спрыгнул со стенки. Но не на пол (что, безусловно, было ошибкой), а на батут, на котором стоял Рома.
Часть полотна, на котором стоял Рома спружинила, и он вылетел с батута, как пробка из бутылки детского шампанского. Добро бы, летел молча, понимая, что повлиять на ситуацию уже никак не получится. Нет. Рома в полёте сучил ногами, и орал так громко, что в раздевалке, за стенкой, тётя Лена отложила в сторону газету и прислушалась.
Подлетев под самый потолок, Рома словно завис в воздухе, а после рухнул на пол. В двадцати сантиметрах от стопки матов. После секундной паузы зал взорвался хохотом.
Смеялись все, и «новенькие» и «старенькие». Ева Иванова даже закашлялась от смеха и Юля Балта подошла и похлопала её по спине.
Юрик соскочил с батута и бросился к лежащему на полу Роме.
— Прости, Ром.
Лицо Ромы было пунцово-красным. Брови нависли на глаза. Нижняя губа совсем закрыла верхнюю. «О, набычился», сказала бы его мама. Да, Рома «набычился». Он смертельно обиделся на весь свет. А больше всего он, конечно, обиделся на Юрика.
— Ром, я случайно, — повторил Юрик.
Но Рома не хотел ничего слышать. Он встал и, потирая бок, заковылял к выходу. Его хромота и непростое лицо вызвали новый взрыв хохота.
На глазах у Ромы от обиды выступили слёзы. Он ускорил шаг, подошёл и рванул на себя дверь спортзала. Дверь оказалась закрытой.
Рома с силой дёргал ручку двери, слыша, как за спиной крики и смех становятся громче. Нарастают, заполняют собой всё вокруг, как жужжание огромных пчёл, от которых невозможно спрятаться. Рома дёрнул ручку ещё раз, вложив в рывок все силы. Но вновь почувствовал сопротивление. Отпустил ручку, и увидел, что дверь открылась в другую сторону. Она вообще открывалась в другую сторону. На пороге стоял маленький, кудрявый Нянькин.
— Зачем дверь-то ломать, я не понял?! – спросил он Рому недовольно, останавливая качнувшийся на шее секундомер.
Реплика учителя вызвала новый взрыв хохота. А Рома бросился вон из школы.

На следующий день он в театральную школу не пошёл. Рома решил туда больше не возвращаться.
— Забери, пожалуйста, документы, — сказал он маме, как бы между делом.
Мама, которая активно перемещалась по комнате, перенося стопки глянцевых журналов с места на место, остановилась, и с удивлением посмотрела на сына.
— Тебе же нравилось.
— Нравилось. А теперь разонравилось, — ответил Рома, отводя взгляд.
— Рома, посмотри на меня.
Роме не понравилась её просьба. Но мама настаивала:
— Рома, посмотри мне в глаза.
Рома подчинился. И снова случилось небольшое домашнее чудо. Мама словно увидела в его глазах события прошедшего дня.
— Тебя обидели, да?
«Как она это делает?» — подумал про себя Рома. А вслух сказал:
— Никто меня не обижал.
— Я знаю, — отозвалась мама, и продолжила бессмысленное перекладывание журналов, — Тебя обидели.
— Ничего подобного! – возразил ей Рома, — Просто в этой школе все дураки и идиоты.
— Прекрасно, — сказала мама, оставив журналы и закуривая сигарету, — Где в нашем городе находится школа для таких умных, как ты?
Рома начал выходить из себя.
— Хватит издеваться!
— И не думаю! Просто задала вопрос.
— Сыну плохо, — в такие моменты Рома говорил о себе в третьем лице и с нешуточным пафосом, — Сыну плохо, а она издевается! Не мать ты мне больше!
Услышав это заявление, мама попыталась скрыть улыбку. Такой подлости от родного человека Рома не ожидал.
— И ты тоже смеяться, да? Ну, давай, смейся! Смейся, если тебе весело!
Мама с трудом спрятала улыбку.
— Подожди, Ромочка, милый. Расскажи спокойно, что случилось.
И Рома рассказал. Конечно, не всё сразу. Перескакивая с пятого на десятое. Сбиваясь и ругая жестоких одноклассников. Мама терпеливо выслушала сына. Задумалась. Взяла из пачки еще сигарету.
— Хватит курить, — буркнул Рома, — Дышать нечем. Хочешь курить, купи нам с папой противогазы.
— Прости.
Мама бросила сигарету в пепельницу.
— Я вот что думаю, — сказала она серьёзно, — Если ты сейчас в старую школу вернёшься, эта ситуация повториться.
— В старой школе нет батутов, — напомнил ей Рома.
— Я не об этом, — попыталась объяснить мама, — Ты всегда жалуешься, что над тобой смеются. Так вот, если ты эту ситуацию не преодолеешь, не справишься с ней, она так и будет повторяться.
— Какой же выход? – спросил Рома.
— Быть сильным. И не прятать голову в песок. Боюсь, другого выхода нет.

На следующий день шофёр Толя Маленький высадил Рому возле школьного крыльца.
Машина уехала. А Рома всё стоял, не решаясь шагнуть на ступени. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Рома обернулся. Виноватый Юрик переминался с ноги на ногу.
— Я… это…- начал он, — Я не специально. Ты прости… Я больше так прыгать не буду.
— Ладно, — прервал его Рома, — Я не обижаюсь.
Юрик расцвёл.
— Чудеса творятся, — сказал он Роме, указывая на школу, — Сейчас сам увидишь.

И, правда, в том, что Рома позже увидел в классе, было нечто чудесное. «Новенькие» помирились со «старенькими». Началась, можно сказать, настоящая счастливая жизнь. Если только школьную жизнь в принципе можно назвать счастливой.
Многие «новенькие» пересели к «старенькими» и наоборот. Даже угрюмый Рогов сел вместе с Иоффе. Конечно, цели Рогов преследовал самые прозаические. Не дружба его интересовала, а домашнее задание по математике. Однако, сам факт создания подобного союза не мог не внушать оптимизма.
Вообще-то у Рогова был среди «новеньких» брат близнец. Им был Сенин. Теперь они с удовольствием общались друг с другом, выпячивая подбородки, играя мускулами, заочно меряясь силами.
Ева Иванова и Юля Балта, казалось, только и ждали общего потепления отношений. Они немедленно принялись дружить. Да ещё с таким энтузиазмом, что разговаривали между собой, не переставая во время перемен, уроков и репетиций. Учителя, конечно, были этим недовольны.

На фоне идиллии случилась неприятное недоразумение. Кудрявый педагог по акробатике Валентин Валентинович Нянькин поставил на уроке песню своей собственной группы. Песня была, в общем и целом, красивая, мелодичная, но мелодия до ужаса знакомая.
— Ну как? – спросил Нянькин разминающихся на паркете детей.
— Классно, — сказал Веролоев.
— Прикольно, — отозвался Рогов.
Остальные тоже высказались, мол, неплохо.
А Ева Иванова не оборачиваясь к учителю, сказала:
— Очень на Битлз похоже.
Лицо Нянькина потемнело от гнева. И предположить было нельзя, что столь невинное замечание вызовет такую реакцию.
— Иванова, — сказал Нянькин сквозь зубы, — Выйди из зала!
— За что? – спросила Ева, полуобернувшись.
— Выйди из зала немедленно! – Нянькин повысил свой голос почти до визга.
Ева покинула спортивный зал. А остальные дети зареклись критиковать Нянькинское творчество.
В другое время Нянькин не был столь обидчивым. Он был весёлым. Умел увлечь. Акробатикой с его подачи заинтересовались даже самые негнущиеся ученики. Например, под его влиянием, Иоффе уже подумывал сделать сальто назад. Рома был уверен, что это событие соберёт в спортзале полшколы.
На уроках акробатики Нянькин ставил школьникам незнакомую рок-музыку, рассказывал истории успеха. Например, жил-был прыщавый подросток, все на него плевать хотели, но потом взял он гитару, заиграл и вдруг стал звездой мирового масштаба. Роме такие истории нравились, и остальные слушали Нянькина с открытыми ртами.
Были у Нянькина свои любимчики. Например, Веролоев. Но необычного в этом ничего не было. У каждого учителя есть свои любимчики. А если ты не попал в их число, тебе, дружище, не повезло.
Нянькин оказался очень обидчивым. Этим он был очень похож на Рому. Но, в отличие от Ромы, Нянькин обиды не забывал. Впрочем, Нянькина школьники жаловали больше, чем Макара Семёновича. Нянькин был прогрессивный и, так сказать, молодёжный. А бородатый Макар Семёнович, чуть что, сразу учил этикету. И ещё он плевался. На правах классного руководителя вызывал учеников на разговор «тет-а-тет», и как классный руководитель отчитывал за плохое поведение-прилежание. При этом он не замечал, что плюётся. И приходилось тайком вытирать лицо. Это было неприятно.

После акробатики мальчики и девочки отправились переодеваться. Раздевалки на первом этаже были тесные. Рома и Юрик вместе с одноклассниками втиснулись в раздевалку и начали стоя снимать с себя майки. Мест на скамейках им не хватило. Угрюмый Рогов, занявший сразу два места, сунул руку в ботинок с толстой подошвой, и побелел, как мел. Он тут же схватил свой второй ботинок, рука скользнула внутрь. Рогов с полминуты сосредоточенно шарил внутри. Углы его большого рта опускались вниз.
— Часы, — сказал он. Поначалу негромко, — Кто часы мои взял?
Ребята посмотрели на него с недоумением.
— Кто часы мои взял?! – повторил Рогов. Глаза его налились кровью. И лицо покраснело, собралось в толстые, мокрые морщины.
И началось.
Рогов заставил всех присутствующих вывернуть карманы. Мальчики подчинились. Потом, по требованию, расстегнули рюкзаки. Вытряхнули обувь. Полетели на пол скомканные носки. Часов нигде не было. Тут Рогов начал сходить с ума. Рома, конечно, читал о том, что человек может потерять разум. Но в реальности видел подобное в первый раз. Зрелище оказалось не из приятных.
Рогов заорал, что он сам обыщет раздевалку. Выгнал, вытолкал всех в спортзал, и заперся в раздевалке. Рома и Юрик не успели сообразить, как оказались в спортзале в одних спортивных штанах, голые по пояс. Надо сказать, что им ещё повезло. Иоффе очутился в спортзале в рубашке, трусах и в одном носке. Юрик замолотил руками по двери.
— Рогов, майки отдай!
Мимо них, прошла группа девочек. Они засмеялись, закрывая рты руками. Иоффе сделал несколько огромных скачков и скрылся из вида.
Веролоев, который успел одеться, и оказался в коридоре босиком, взглянул на хихикающих девчонок свысока:
— Тоже мне, королевы красоты, можно подумать, — сказал Веролоев, — На себя посмотрите!
Мальчики столпились у двери. Внутри раздевалки происходило нечто страшное. Слышались ровные, сильные удары, крики, стон, полный боли и отчаяния. После Рогов сильно икнул, и завыл, как волк на луну. Затем за дверью раздался топот, и установилась подозрительная тишина. И снова завыл Рогов, послышался звук разрываемой ткани, и опять сильные удары. И вновь тишина.
— Рогов, — тихо позвал Сенин.
— Рогов, открывай, — сказал Веролоев, повысив голос.
— Что с ним, интересно? – спросил Рома.
— Ничего особенного отозвался Юрик, — С ума сошёл. У меня дядя родной, тоже самое. Сначала был нормальный, а потом все стены в квартире свеклой разрисовал и стал голый по морозу ходить.
— Это холодно, наверное, — пожалел дядю Рома.
— Ему сейчас не холодно, — ответил Юрик, — Он в сумасшедшем доме сидит.
Неожиданно щёлкнул замок. Дверь тихо отворилась. Мальчики переглянулись. Никто из них не решался войти в раздевалку первым. Наконец, Юрик сделал шаг, за ним Рома, а за ними уже потянулись остальные.
В раздевалке словно разорвалась осколочная бомба. Вещи были разбросаны по периметру, лавки сломаны. Причём, одна ровно пополам. В стенах из гипсокартона виднелись глубокие вмятины.
Сам Рогов лежал в углу в позе эмбриона и тихо скулил.
— Кеша, — позвал Рома, приблизившись к своему бывшему врагу, — Что с тобой?
— Уйдите от меня, — всхлипнул в углу Рогов, — Уйдите все!
Затем Рогов несколько раз шумно втянул в себя воздух, пытаясь подавить плач, и сказал:
— Меня отец убьёт.
Рома заметил большую красную шишку на лбу Рогова. От отчаяния тот бился головой об стену.
— Меня отец убьёт, — тихо завыл Рогов.
— Почему? – спросил Юрик
— Я у него часы взял. Без спроса. Наградные. А их украли. Меня отец реально убьёт!
И Рогов затих на полу.
По сплюснутому носу покатилась слеза, оставляя мокрую дорожку.

Рогов не хотел уходить из школы. Ему было страшно идти домой. Нянькин узнал про исчезновение часов. Учителю об этом рассказали девочки (Кто же ещё!). Нянькин не стал ругать Рогова за разгром в раздевалке. Он тут же спросил у Рогова номер телефона, и позвонил Роговскому отцу.
Судя по всему, состоялся тяжёлый разговор. Рома не слышал, что отвечал отец Рогова, зато он видел красного от напряжения Нянькина, который словно не по телефону говорил, а держал оборону. Учитель физкультуры с растрёпанными, кудрявыми волосами тёр свободной рукой лоб, и защищал своего ученика:
— Послушайте… да нет, вы послушайте… Иннокентий не виноват… да, он не прав, что взял ваши часы, но это из-за того, что он вас уважает, хочет быть на вас похожим. Я не шучу, вы авторитет для него…
Рома подумал, что Нянькин умеет убеждать.
— Я сам запретил ему часы на акробатику надевать. Приказал в раздевалке оставить. Это в целом моя вина…
Тут Нянькин помолчал, послушал Роговского отца, и продолжил с удвоенным напором:
— Никогда! Никогда ещё у нас не воровали в раздевалках… Согласен, в общей раздевалке – было. Но там, где дети переодеваются на театральные дисциплины, такого не было. Это что-то немыслимое. И мы будем с этим разбираться.
Затем Нянькин плавно перешёл к защите Рогова:
— Он тонкий, ранимый мальчик…
«Это Рогов-то?» — удивился про себя Рома.
— Он пользуется авторитетом среди одноклассников…
«Благодаря кулакам» — подумал Рома.
— И учителя им очень довольны…
«Особенно, когда он в школу не приходит», мысленно добавил Рома.
Нянькин, мелко кивая головой, слушал, что отвечает ему отец Рогова. Тот говорил долго. Нянькин несколько раз перекладывал телефон от одного уха к другому, и повторял, как автомат:
— Да… Я вас понимаю… да… я вас понимаю… да…, — а после сказал с уважением, но твёрдо:
— Поймите, Кеша подавлен, сильно переживает и раскаивается. И надавить на него ещё сильнее – будет неразумно. Он уйдёт в себя, замкнётся, и раздавить, проломить образовавшуюся скорлупу вам будет уже не под силу. А ведь эта скорлупа затвердеет, и останется на всю жизнь! Прошу вас, будьте к нему снисходительны. Я знаю, вы это можете!
Нянькин убрал телефон в карман спортивных штанов и повернулся к Рогову, который, сгорбившись, стоял в стороне, и опущенные руки его почти достигали коленей.
— Езжай домой, — сказал Нянькин.
— Он драться будет.
— Не будет.
— Будет. Вы его не знаете, — упорствовал Рогов.
— Кеша, я немножко немножко разбираюсь в людях. После разговора со мной, он не поднимет на тебя руку. И не потому, что я такой замечательный, а потому, что событие это стало публичным. Иди и ничего не бойся.
Рогов чуть не прослезился.
— Спасибо вам!
Нянькин улыбнулся:
— Ну, у меня здесь свой интерес был. Мне мячи надо надуть. Два баскетбольных лежат у меня.
— Да хоть двадцать! – просиял Рогов.

Рома и Юрик сидели в классе физики. За окном на фоне тёмно-фиолетового, гаснущего неба чернели голые ветки.
— Всё относительно… — сказал Рома, посмотрев на портрет Эйнштейна. Под портретом висела надпись: «Альберт Эйнштейн (1879-1955), создатель общей и специальной теории относительности». Вид Эйнштейн имел очень недовольный. Можно было предположить, что великого учёного за секунду до фотосессии ударило током. Волосы встали дыбом, одна бровь вопросительно приподнялась, словно Эйнштейн спрашивал, «А что это было?»
— Всё относительно, — повторил Рома.
— Ты о чём? – спросил Юрик.
— Он мог часы потерять, — сказал Рома, — А поднять бучу, что их у него украли. Или он их себе взял, а на нас свалил.
— Ты мне сколько раз говорил, что нужно о людях думать только хорошее, — напомнил Юрик Роме.
Рома согласился:
— О людях. Обо всех, кроме Рогова.
— Надо же быть таким злопамятным, — покачал Юрик головой.
Рома возмутился:
— Я не злопамятный! Я хочу понять, кто совершил это преступление! Если Рогов сказал правду, то кто-то из наших.
— С чего ты взял? – поинтересовался Юрик.
— Ну, смотри, — начал объяснять Рома, — Мы переоделись, пошли на акробатику. Двери раздевалки выходят в спортзал. С первого этажа никто зайти не смог. Значит, вор среди нашего класса, среди тех, кто был на уроке.
— Правильно, — согласился Юрик.
— Ты не видел, чтобы кто-нибудь во время урока в раздевалку входил?
— Нет.
— Я тоже не обратил внимания. Это плохо, — заключил Рома.
Толя Маленький и дедушка Юрика пришли одновременно. Толя в пальто и меховой шапке, дедушка Юрика в летней футболке и тренировочных штанах.
— Собирайся, — сухо сказал дедушка Юрику.
— Я тебя в машине жду, — сказал Роме Толя Маленький, и, прежде чем уйти, обратился к дедушке Юрика с вопросом:
— А вам не холодно?
Лучше бы он ничего не спрашивал. Потому что дедушка только, казалось, и ждал этого вопроса.
— Холодно тем, кто ведёт неправильный образ жизни! Кто разрушает свой организм курением, питием, и безбожно продолжительным сном не по распорядку!
Толя Маленький кисло улыбнулся и вышел из класса.
— Надо будет завтра Рогова допросить, — сказал Рома, с надеждой глядя на Юрика.
Тот, конечно, понял, Рома предоставляет эту честь ему:
— Ну, правильно, грязную работу всегда приходится делать мне!

На следующее утро Юрик учинил Рогову допрос. Рогов понял, что ему хотят помочь и описал часы, как мог, косноязычно, но подробно.
Часы золотые «Полёт» с непробиваемым сапфировым стеклом и гербом России были почему-то сделаны в Швейцарии. Часы отцу Рогова вручил сотрудник администрации президента, кошку которого роговский отец вытащил из огня. Отец Рогова – сотрудник МЧС, профессиональный спасатель часами чрезвычайно гордился. Например, летом, на море, он всегда ходил в плавках и часах. В бане и вовсе оставались одни часы. Чтобы народ вокруг понимал, с кем он имеет дело.
Отец Рогова прятал часы от сына в коробку с капканом «Сибирь №5». Но, ни капкан, ни, тем более, коробка Кешу Рогова не остановили. Он застегнул кожаный браслет часов на запястье, и почувствовал, как наполняется силой, словно хоббит, надевший на палец волшебное кольцо всевластья. Снять часы Кеша Рогов уже не смог.
Он принёс их в школу, но показать никому не успел. Акробатика была первым уроком. Рогов после мучительных колебаний оставил часы в раздевалке, боясь поцарапать, а тем паче разбить.
— В джинсах они, в кармане были. Точно были, — уверил Рогов Юрика, — В правом.
— Ты же их в ботинке искал.
— Правильно, — сказал Рогов, — Я их сначала в джинсы. А потом, подумал, и в ботинок. Думал, надежнее так…

— Не похоже, чтобы врал, — сказал Юрик Роме на уроке по истории театра.
— Надо всех опросить, — предложил Рома, обводя взглядом одноклассников.
В этот момент он понял, как долго ходит в новую школу. Так долго, что уже знает гардероб каждого человека из класса. Например, у Иоффе была только одна тёмно-серая рубашка. Он носил её каждый день. Даже на физкультуре не снимал, заправлял в спортивные штаны. А однажды, Рома оказался за спиной Иоффе и увидел на вороте белое перо. Перо было явно из подушки. Значит, в этой рубашке Иоффе ещё и ложился спать.
Алла Мирославская надевала в школу тёмные юбки и белые кружевные кофточки. Она казалась строгой, и от этого нравилась Роме ещё больше.
Ева Иванова – джинсы и модные майки. Самая смешная — майка с Олив, девушкой морячка Папая.
Катапотов имел богатый арсенал экстравагантных нарядов (футболки шизофренических цветов с длинными рукавами), которыми он, видимо, пытался привлечь к себе внимание. У всех футболок почему-то были слишком длинные рукава. Красные руки Катапотова изредка выглядывали из рукавов, как головы пугливых черепах.
А вот Макар Семёнович всегда носил шейные платки. Платков было две штуки, серый шёлковый и чёрный. Рома, обладая богатым воображением, легко себе представил, что учитель скрывает шрам на шее. Может быть, разгневанный зритель, которому не понравился спектакль, нанёс удар ножом в тёмной подворотне, возле служебного выхода из театра.

— Всех? – Юрик сделал круглые глаза, — Допросить всех?
— Ну, по возможности.
— Черкизов, — вдруг сказал Макар Семёнович.
— Что? – Рома повернулся к учителю.
— Кому поклонялись рыцари в средние века? – строго спросил Макар Семёнович.
— Кому? – переспросил Рома. Он, если надо, умел прикинуться невинным младенцем.
— Это я тебя спрашиваю, кому? Я об этом полчаса рассказывал, – Макар Семёнович жестом приказал классу, чтобы молчали.
— Кому поклонялись рыцари? – переспросил Рома.
— Да, в средние века, — добавил Макар Семёнович, — Отвечай, я жду.
Рома оглянулся вокруг. Никто, судя по всему, не собирался ему подсказывать. Юрик бы, наверняка, подсказал, но он сам ничего не слышал про вышеупомянутых рыцарей.
— Рыцари поклонялись… — начал Рома.
— Ну… — Макар Семёнович ждал ответа.
Рома живо представил себе рыцаря. Вот он, как живой, в ладно спаянных доспехах, с копьём, длинным как телеграфный столб, сидит верхом на…
— Рыцари поклонялись коням! – быстро ответил Рома.
Класс грохнул. Катапотов даже упал от смеха под парту. Он сделал это нарочно, уверен был Рома, не было в его ответе ничего такого, чтобы валиться на пол. Макар Семёнович с трудом сдержал улыбку.
— Рыцари, Рома, поклонялись Прекрасным Дамам. И если бы ты был рыцарем, и жил в то время, тебе пришлось бы выбрать Даму Сердца.
Рома бросил быстрый взгляд на Аллу Мирославскую, которая, казалось, смотрела на него с неким ожиданием, и сказал:
— Ещё чего! Не стал бы я никого выбирать!
Алла Мирославская тут же отвернулась, и Рома это заметил.
Но не мог же он при всём классе признаться, что у него уже есть Дама Сердца.

Допрос начали с Иоффе. Тот с самого начала жутко испугался. Глаза его бегали, пальцы нервно шевелились. Иоффе хлопал редкими, длинными ресницами и быстро говорил:
— Я часы не трогал. И я не видел ничего. Никого не видел. Если б увидел, я, конечно б, сказал. Но я ничего не видел.
— Который час? – неожиданно спросил Юрик.
Однако Иоффе, несмотря на панику, понял, что его хотят подловить. Он был очень умный, этот Иоффе.
— А, проверяете? У меня нет часов, — сказал Иоффе, — У нас в школе на каждом этаже часы есть. Чтобы время узнать, я на них смотрю.
Рома и Юрик подняли головы и, действительно, циферблат с выпуклым стеклом висел на стене над их головами. Был он приплюснут с двух сторон, и походил на гигантское око, а деления на часы и минуты напоминали густые ресницы.
Рома и Юрик опустили головы, но Иоффе уже не было. Он сбежал.
— Я Иоффе подозреваю, — сказал Юрик.
— Я тоже, — вторил ему Рома.
— Знаешь, почему я его ещё подозреваю? Потому что он чешется всё время!
— Да, это подозрительно, — согласился Рома, — Хотя, он, может быть, не мылся давно?
— Тоже может быть.

Сенина долго допрашивать не пришлось. Он перешёл сразу к делу:
— Видел. Посреди урока Мицкевич в раздевалку заходил.
Рома и Юрик не ожидали, что всё так стремительно выяснится.
— А он долго там пробыл? – спросил Рома.
— Двадцать пять секунд, — ответил Сенин.
— Ты чего, засекал что ли?
— Я точно знаю, — сказал Сенин, — Потому что за двадцать пять секунд я ровно семьдесят раз этот эспандер выжимаю.
И Сенин, вынув из кармана, продемонстрировал жёлтый кистевой эспандер.
— В тот раз я, помню, засёк.
— За двадцать пять секунд он бы успел… — сказал Рома Юрику.
— Что успел? – спросил Сенин.
Ему никто не ответил.
— Что успел, мужики? – не унимался Сенин. Он всегда разговаривал, как взрослый, ходил, как взрослый, хмурился и сплёвывал, как взрослый. Но взрослым его это не делало.
— У нас свои дела, у тебя – свои, — сказал Юрик сурово.
Оказалось, Сенин понимал настоящий, мужской разговор. Только такой, видимо, и понимал. В ответ он коротко хохотнул:
— Да я только спросил, мужики. За спрос не дают в нос.

Прежде, чем приступить к разговору с Мицкевичем, надо было выработать тактику. Мицкевич был не прост. Он, наверное, был самым загадочным человеком в классе. Начать с того, что ходил он всегда в чёрном. Даже трусы у него были всегда чёрные.
Мицкевич был крайне неразговорчивым. А если что и решал сказать, то всегда недоговаривал, обрывал на полуслове.
Например, если вы спрашивали Мицкевича, что он купит в буфете, пиццу или сосиску в тесте, он отвечал:
— Ты спрашиваешь, что я выберу, пиццу или сосиску в тесте? Это зависит от… — в этом месте Мицкевич замолкал.
А вы, сгорая от нетерпения, повторяли свой вопрос. Хотя вам никакого дела не было до того, что он выберет, и сведения об этом никогда не пригодятся вам в жизни. Просто когда вам специально чего-то не говорят, вам обязательно хочется узнать, в чём тут дело.
Ещё Мицкевич умел незаметно исчезать. Скажем, на перемене, собралась весёлая компания и обсуждает, как сорвать урок математики (театральные уроки срывать не интересно). Каждый высказывает своё независимое мнение по этому вопросу. И доходит очередь до Мицкевича. Все к нему оборачиваются и говорят:
— А что скажет Мицкевич?
А Мицкевича и след простыл. В плотном ряду одноклассников зияет дырка, просвет. Нет Мицкевича. И как он сумел незаметно скрыться, непонятно. И, главное, вопрос, куда он исчез, когда самое интересное происходит тут.
Потом, когда Мицкевич возвращается с загадочным выражением на лице, его спрашивают:
— Ты где был?
Мицкевич отвечает на это в своей обычной манере:
— Это не так уж и важно, хотя…
Тут Мицкевич замолкает, украшая себя слабой, потусторонней улыбкой. А вам хочется ударить его в лоб, чтобы он пришёл в себя, и сказал, наконец, что-нибудь конкретное.

— Каждый преступник должен иметь мотив, — сказал Рома.
Макар Семёнович выслал их из «Пещеры», чтобы они приготовили этюд. Нечто, вроде маленькой сценки. И тему им дал «Неожиданное известие». Сложную тему. У остальных были темы, не такие сложные. Например, «Случай на перемене».
Вместо подготовки этюда, Рома и Юрик обсуждали ход расследования.
— Какой у него мотив? – повторил Рома.
— Мотив простой, — сказал Юрик, — Часы ему понравились, и весь мотив.
— Думаешь, этого достаточно?
— А то нет. Может, он клептоман. Мой дядя, помнишь, я тебе говорил, ненормальный, так он в шутку начал у друзей зажигалки воровать.
— Как это? – не понял Рома.
— Просто. Встречался он с друзьями. Там курящих было много, а мой дядя не курил. Так он зажигалку передавал, когда просили, а потом зажигалку чужую себе в карман клал. Незаметно. Если хозяин замечал, дядя зажигалку, конечно, отдавал.
— А если не замечал?
— Всё, пиши пропало.
— А зачем он так делал? – не понял Рома.
Юрик пожал плечами.
— Он думал, что это шутка такая, смешная. И вот всё у него началось с таких вот шуток, а закончилось тем, что он не воровать зажигалок уже не мог. У него дома были все вазы в зажигалках. Представляешь, ваза полная разноцветных зажигалок!
Рома живо представил себе эту картину. И ещё он подумал о том, что постоянной кражей зажигалок он сможет справиться с маминым курением. Хотя не хотелось бы, конечно, свихнуться на этой почве.
— Думаешь, у Мицкевича дома горы часов? – спросил Рома Юрика.
— Кто его знает. Про него ничего нельзя сказать наверняка. Очень уж он непонятный. Как тут проверить?
Рома представил себе громко тикающую гору часов.
В этот момент Катапотов вышел из «Пещеры» и вихляющей походкой подошёл к ним.
— Там, это, вас Борода зовёт. (Макара Семёновича за глаза звали Бородой)
— Скажи, сейчас идём.
Катапотов повернулся, как на шарнирах и зашагал обратно в «Пещеру».
— Что мы показывать-то будем? – спросил Юрик, — Мы ж не сделали ничего!
— Без паники. Я знаю, — сказал Рома.
Ему в голову пришла одна любопытная идея, которая, судя по всему, давным-давно носилась в воздухе. Английский драматург Шекспир уже использовал эту идею в своей пьесе.
Рома предложил Юрику разыграть короткий этюд про воровство, и посмотреть, на реакцию Мицкевича.
— Тогда мы сразу поймём, он или не он, — заверил Рома друга.
Только смотреть на реакцию надо было очень внимательно.

В «Пещере» их одноклассники сидели полукругом и «жаждали зрелищ», как выразилась однажды смешливая Калина Николаевна.
Странное дело, подумал Рома, когда они с Юриком вышли в полукруг, обозначающий сцену, когда сидишь на скамейке, ты с ними заодно, но только выходишь на сцену, сразу тебя начинают разглядывать, как инфузорию туфельку под микроскопом. Ты всем становишься чужим и тебя оценивают. Как только артистам-профессионалам это не надоедает?
— Что будете показывать? – спросил Макар Семёнович.
— Этюд, — сказал Рома на выдохе, — На тему «Неожиданное известие».
— Хорошо. Вижу, настроены вы серьёзно! — Калина Николаевна всегда находила слова поддержки, — Начинайте, когда будете готовы.
В тишине, которая установилась после её слов, громко хлопнул пузырь из жевательной резинки. Все разом обернулись и посмотрели на Катапотова. Макар Семёнович посмотрел очень строго. Катапотов смутился, выронил жвачку изо рта, быстро поднял и снова засунул за щеку.
Рома понял, что дальше тянуть нельзя и начал. Он шагнул к Юрику на негнущихся ногах. (Сцена самого гибкого и пластичного может сделать деревянным.)
— Как дела? – спросил Рома Юрика громко, с неестественной интонацией.
— Хорошо, — выдавил из себя Юрик. Драматическая игра ещё не стала для него привычным делом.
— Говорят, у тебя часы украли? – спросил Рома.
— Да, украли.
Рогов, сидящий на лавке, издал еле слышный стон.
— А кто украл? – спросил Рома, косясь на зрителей, отыскивая взглядом Мицкевича.
— Не знаю, — ответил ему Юрик, как они и договаривались заранее, — Но я думаю, что это кто-то, кто в зале сейчас сидит.
Тут Рома и Юрик не удержались и вместе, не стесняясь, уставились на Мицкевича.
Но тут их ждало разочарование. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Андрей Мицкевич смотрел на них открытым, спокойным и слегка непонимающим взглядом.
— Это всё? – спросил Макар Семёнович со своего места.
— Что? – не понял Рома.
— Это весь этюд?
— Да.
Макару Семёновичу этюд не понравился.
— А где неожиданное известие? – спросил он.
Тут за друзей вступился Нянькин:
— А мне понравилось, — заявил он, — Это современно.
Макар Семёнович попытался спорить:
— К сожалению, показанный этюд не соответствует заявленной теме.
— Зато они цепко ухватили текущий момент. Этюд про нас, про то, что произошло с нами. Этюд актуальный. Всех присутствующих задело их выступление.
Макар Семёнович поморщился. Словно от зубной боли. Нянькину такая реакция не понравилась.
— А ну поднимите руки те, кого задело! Поднимите, поднимите, – попросил он.
Школьники начали неуверенно вытягивать руки вверх. Рогов поднял две руки.
— Видите, Макар Семёнович, — указал Нянькин на проголосовавших.
Рома давно заметил, что между Нянькиным и Макаром Семёновичем шло тайное соревнование. Нет, они не ругались, но согласия между ними не было ни по одному вопросу. Если Нянькин был «за», Макар Семёнович непременно был «против». Похоже, только постоянно присутствие Калины Николаевны удерживало двух руководителей класса от конфликта. Калина сглаживала острые углы и всегда находила компромисс. Вот и сейчас она сказала:
— Искусство – это вещь субъективная. Особенно, искусство сценическое. Садитесь, мальчики, — обратилась она к Роме и Юрику, и добавила, — Давайте сделаем перерыв.

На перемене Юрик и Рома еле отвязались от Рогова, который проникся к ним неожиданным уважением. Рогова тронуло, что история кражи часов обрела сценическое воплощение. Что лишний раз доказывает: покажи зрителю со сцены его самого, и успех тебе обеспечен.
Вихляющей походкой к ним подошёл Катапотов. Разъехавшиеся по лицу глаза полуприкрыты, улыбается одним уголком рта.
— Во что играете?
Рома с Юриком переглянулись.
— Катапотов, — сказал Юрик, — Ты как себя чувствуешь?
— Плохо, — ответил Катапотов, продолжая загадочно улыбаться, — Я об дверь в туалете ударился. Вернее, она меня ударила. Я выходил, толкнул её ногой, а там пружину новую поставили. Так дверь меня сама толкнула. По голове. Но я хорошо соображаю.
— Ну-ну, — сказал Юрик.
— Нет, правда. Я заметил, что вы, как сыщики теперь.
Рома поспешил его разуверить:
— Перестань, с чего ты взял?
— Меня не обманешь, — не унимался Катапотов, — Я – очень хитрый. Вы ищите, кто часы своровал?
— А тебе-то что? – сказал Юрик.
— Ничего. А вдруг я помочь хочу?
Рома подумал, а вдруг что-то видел. Тем более, они весь класс собирались опрашивать.
— Ты не видел, случайно, кто во время урока в раздевалку нашу входил?
Катапотов прищурился ещё сильнее:
— Видел.
— Кто? – хором спросили мальчики.
— Он, — ответил Катапотов, неожиданно указав пальцем на Юрика.
— Что?! – возмутился Юрик, — Да я тебе за такие слова…!
Хоть и ударился Катапотов о дверь туалета, но скорости не потерял. Он бросился прочь от разъярённого Юрика, выкрикивая тонким голосом:
— Я видел! Я правду говорю!
Юрик Катапотова не догнал. Вернулся к Роме, глянул на друга исподлобья:
— Что ты на меня уставился?
— Ничего, — ответил Рома.
— Не входил я в раздевалку во время урока.
— Да знаю я, — сказал Рома, — Я вроде рядом был.
— Хорошо, — успокоился Юрик, — И нечего на меня так смотреть.

Попробовали следить за Мицкевичем. На уроке русского языка тот просто смотрел на учителя и слушал, что, согласитесь, для обычного ученика не вполне нормально.
Долго смотреть на Мицкевича было опасно. Он мог что-нибудь заподозрить. Ограничились редкими взглядами, по очереди.
После урока Юрик, как бы, между прочим, подошёл к Мицкевичу и спросил, который час. Мицкевич спокойно поднял руку, сдвинул манжету чёрной рубашки. На запястье левой руки он носил пластиковые часы с пятном на циферблате. При ближайшем рассмотрении пятно оказалось чёрным контуром Бэтмена.
— Я знаю, что делать! – сказал Рома, отведя Юрика в сторону.
— Ну.
— Слежка. Она всегда даёт положительные результаты.
— Но мы сможем следить за ним только в школе, — заметил Юрик, — А что если он часы давно дома спрятал…
Рома снова представил тикающую груду часов.
— Если следить постоянно, — заверил Рома друга, — Преступник проколется.
— Как? – поинтересовался Юрик, — Вдруг встанет посреди урока и скажет: «Ура! Я украл у Рогова часы! Кто хочет узнать, который час, обращайтесь ко мне!»
Рома все же настаивал на том, что надо следить за Мицкевичем. И начинать надо немедленно. Рома мог казаться мягким. Но когда ему было надо или (и) когда он был в чем-то твёрдо уверен, он умел добиваться своего. Мама однажды назвала Рому «железный Винни-Пух», за твёрдость характера входящую в несоответствие с внешностью.
И в этот раз Рома убедил Юрика. Принялись следить за Мицкевичем. Слежка оказалась непростым делом. Само по себе следить не сложно. Сложно не обнаружить себя. Получается, что ты, положим, следишь сам, ну и одновременно, сам прячешься, когда нужно, чтобы избежать ненужного внимания со стороны объекта наблюдения.
Рома обнаружил, что в процессе слежки можно узнать о человеке много нового. Оказалось, например, что знаменитые исчезновения Мицкевича – это заранее рассчитанная тактика. Например, Сенин – любитель экстремальных развлечений, принёс в школу книжку «Судебная медицина» со страшными фотографиями. Любопытные мальчики и возмущающиеся девочки сгрудились вокруг Сенина, разглядывая иллюстрации. Причём девочки, смотрели на фотографии сквозь пальцы, и просили скорее переворачивать страницы. Им было интересно, что дальше. Мицкевич тоже рассматривал книжку с интересом, но после, двигаясь боком, незаметно ото всех (это Рома заметил) выбрался из толпы и быстро пошёл по школьному коридору к лестнице.
Рома и Юрик переглянулись и последовали за Мицкевичем на почтенном расстоянии. Мицкевич спустился на первый этаж и вышел на школьное крыльцо.
Юрик и Рома прилипли к окну, ожидая, что Мицкевич будет делать дальше. Но ничего особенного не случилось. Мицкевич постоял на холодном ветру, вытер нос рукавом, и вернулся в школу. Рома и Юрик, как два молодых горных марала (урок биологии, учебный фильм «Животные гор»), в несколько прыжков, заскочили в крохотную подсобку, где тётя Лена хранила швабры и несколько минут наслаждались там запахом мокрых тряпок. Тем временем Мицкевич прошел мимо них на второй этаж.
Рома и Юрик ничего не поняли. Зачем Мицкевич уходил от компании, постоять на крыльце? Он никого не ждал, и это было видно. Он просто стоял, смотрел в пол, а затем резко повернулся, чтобы возвратиться обратно к ребятам. Что это значило?
— Я думаю, это он загадочным казаться хочет, — предположил Юрик.
— Зачем? – не понял Рома.
— Перед девчонками, — пояснил Юрик, — Знаешь, как им загадочные нравятся?
Рома кивнул. Он не был маленьким, он знал, что у всех девочек странный вкус. Это его бесило. Девчонкам нравилась отъявленная ерунда, и они всегда делали всё специально, назло. И в простой школе так было, и в театральной тоже.
Юрик предложил:
— Давай посмотрим, что у него в рюкзаке.
Роме это не понравилось.
— Мы тоже как воры будем.
— Ладно тебе, мы же ничего брать не собираемся.
— А если нас кто-то увидит?
Юрик согласился, да, их неправильно могут понять.

Когда Рома и Юрик вернулись на второй этаж, книга «Судебная Медицина» была арестована Нянькиным и перекочевала в учительскую. Одноклассники разбрелись. Мицкевич стоял возле подоконника, довольно широко расставив ноги, и смотрел на небо.
Рома и Юрик остановились неподалёку.
— На что он смотрит? – спросил Юрик негромко.
— На облака, — ответил Юрик.
— Двинутый, — поставил диагноз Юрик, — Может, просто подойти и спросить, слышь, ты, эмо, ты часы украл?
И прежде чем Рома успел ответить, Юрик уже шёл по направлению к романтически настроенному Мицкевичу, чтобы задать тому заветный вопрос. И он бы спросил, но произошло невероятное. Из класса выбежала Юля Балта. На щеках её горели пунцовые пятна. В одной руке Юля держала раскрытый рюкзак, а в другой часы на блестящем браслете.
— Ребята! – крикнула Балта на весь этаж срывающимся голосом, — Я часы нашла!
Все разом обернулись к ней. У игравших на подоконнике в «Монополию» Иоффе и Веролоева из рук посыпались фальшивые доллары. Рогов словно нарисовался из воздуха.
— Где? – заорал он, выхватывая часы.
Тут Юля Балта запнулась и сказала негромким, срывающимся голосом, словно кто-то сдавливал ей горло:
— Я их в рюкзаке нашла… Рюкзак столкнула с парты, часы выпали.
— А чей рюкзак, чей?! – у Рогов задвигались уши от предвкушения скорой расправы.
— Евы. Ивановой, — ещё тише сказала Балта.
И все посмотрели на Еву.

Говорить родителям, или не говорить? Этот вопрос встаёт перед каждым нормальным ребёнком. Да и взрослых он тоже часто мучает. (У них ведь есть свои родители). А если говорить, то всё, начистоту. Или, положим, скрыть какие-то факты.
Не в том даже дело, что родители не поймут. Скорее, ты опасаешься их торопливого, неуклюжего участия. Уж лучше пусть остаются в неведении.
Рома ничего не сказал ни стоящему у телевизора папе, ни пускающей табачные кольца маме о том, что произошло в школе, после обнаружения часов. А случился там форменный скандал.
Ева вырвала свой рюкзак из рук Юли Балты и спряталась от рычащего, скрежещущего зубами Рогова в женский туалет. Там Ева просидела до самого общего сбора, состоявшегося в кабинете физики.

Совет педагогов, Нянькин, Калина, Макар Семёнович и лысый Андрей Григорьевич дождались, когда весь класс рассядется по скамейкам. Четыре учителя как судьи рядком сидели на кафедре за столом. Когда все расселись, и Катапотов уронил на пол жвачку и стремительным движением сунул её обратно в рот, начался «Экстренный общий сбор». «Экстренным» его назвал Макар Семёнович.
— Ева, — сказал он, — подойди и встань здесь.
Он показал место рядом с кафедрой.
Но Калина запротестовала:
— Не пойду, — сказала она, — Это не суд.
— Хорошо, — недовольно отозвался «Борода», — Ева, оставайся там, где ты сейчас.
Ева, кстати, и не собиралась вставать. Рома отметил про себя, что держалась она так, словно ни в чём не была виновата. Ева сидела с прямой спиной, высоко держала голову, и внешне казалось спокойной. Но в руках она быстро теребила мягкую в складках резинку для волос. Пальцы так и мелькали.
Речь взял Макар Семёнович. Начал он, по обыкновению, издалека.
— Когда Станиславский и Немирович-Данченко встретились в ресторане «Славянский базар», чтобы поговорить об открытии Московского художественного Театра…
Ту Калина снова не выдержала:
— При чём здесь Станиславский? – возмутилась она и обратилась к Еве Ивановой, — Ева, ты что, взяла часы?
Весь театральный класс затаил дыхание.
— Мне часы в рюкзак подложили, — сказала Ева, — Зачем мне чужие часы? Тем более, мужские.
Последний аргумент на короткое время поставил совет педагогов в тупик. Казалось, учителя не знали, что ещё сказать.
— Точно не брала? – спросил Нянькин.
— Нет, — сказала Ева твёрдо, — а после повернулась к одноклассникам, — Чего вы на меня смотрите? Не брала я ничего!
Рома отвернулся. Ему почему-то стало стыдно, неудобно, и захотелось скорее оказаться в коридоре, а лучше дома, подальше от школы.
Макар Семёнович повернулся к педагогам и сказал нечто неразборчивое. На что Нянькин ответил довольно внятно:
— А я говорил, не надо было делать из этого событие…
Ева взяла свой злополучный рюкзак и вышла из класса, не спросив разрешения. Никто её не задерживал. Это был последний урок. Театральных занятий в пятницу не было. Калина громко сказала, что все свободны. Школьники торопились выйти из класса. У дверей образовалась пробка.
Когда Рома проходил мимо кафедры, он услышал, что Калина, наклонившись к Андрею Григорьевичу, сказала тихо-тихо:
— Теперь… перессорятся.
На что лысый Андрей Григорьевич ответил:
— Перестань, всё образуется.
Калина покачала головой. Она не верила, что всё образуется.

Выходные прошли прекрасно. Рома и думать забыл о часах и о школе. Он ходил с родителями в кино. Папа уснул в мягком кресле. Его не смущал мощный стереозвук, от которого, казалось, звенела мелочь в карманах у зрителей.
Уже дома, папа, всегда строгий и положительный, решил поиграть. Он, бывало, неожиданно превращался в ребёнка. Когда никто не видел. В этот раз он принёс из одежного шкафа вешалку со своими галстуками. Если в радуге было бы столько цветов, жители земли ходили бы, задрав головы. Галстуков было, наверное, больше пятидесяти, может, сто. Рома на считал.
— Ты закрываешь глаза, — объяснил отец правила игры, — подходишь к вешалке, берёшь галстук и, не глядя, говоришь, какого он цвета.
Рома не сообразил:
— А как я это пойму?
— Ты должен почувствовать. Сосредоточишься, и этот цвет как бы появится у тебя в мозгу. Это называется биоэнергия…
Тут вмешалась мама:
— Не морочь ребёнку голову.
— Я не морочу, — сказал отец, — По телевизору видел. Говорят, это не так сложно.
— Хорошо, — сказал Рома, — Я могу попробовать.
И он закрыл глаза.
На ощупь все галстуки были разными. Одни – мягкие, скользящие по ладони, другие жёсткие с вплетёнными синтетическими нитями, по которым приятно было провести большим пальцем. Рома положил себе на ладонь один из галстуков. Ещё сильнее зажмурился.
— Ну… — услышал он нетерпеливый голос отца.
Никакого цвета у Ромы в мозгу не появилось. Он просто сказал:
— Синий.
Рома открыл глаза. Увидел удивлённые лица папы и мамы. Рома посмотрел на ладонь. В ней лежал галстук тёмно-синего цвета.
— Это совпадение, — сказал отец, — Случайность.
— Неправда, — вступилась за Рому мама, — много у тебя ещё синих галстуков?
Действительно, синий галстук был один. Было несколько небесно-голубых, но синий был один.
Папа нахмурился.
— Давай ещё раз попробуем, — сказал он Роме.
— Не хочу, — сказал Рома.
Он испугался, что во второй раз не получится.
Папа не стал настаивать. Он снял синий галстук с вешалки, расправил его и сказал:
— Завтра на работу надену.

В понедельник Юрик встретил Рому у школьного крыльца.
— Я долго думал, — заявил он вместо приветствия, — И понял, что это Ева часы взяла.
Рома не понял, почему он так решил.
— Потому что она всё блестящее носит, серёжки там, браслеты…
— Хочешь сказать, она стала бы часы Роговские носить?
Юрик на секунду задумался.
— Ну кто её знает? Может, и стала бы. Она такая эстравагантная…
— Экстравагантная, — поправил Рома.
— У тебя зубная паста на носу, — парировал Юрик.
Рома потёр нос. Паста на носу и даже в волосах – такое с ним случалось.

Возле школьной раздевалки они встретили Нянькина. Педагог имел расстроенный вид, он переложил тренерский свисток в другую руку. Нянькин был единственным педагогом, который здоровался с учениками за руку. Рукопожатие Нянькина оказалось неожиданно слабым.
— Ребята… Я вас очень прошу… — Нянькин с трудом подбирал слова, — Ева Иванова… Ей сейчас придётся несладко. Пожалуйста, будьте к ней снисходительней.

Для Евы настали непростые времена. Юля Балта пересела на другую парту. Вокруг Евы образовался круг отчуждения. Все в классе обходили её стороной. Ученики входили в класс, не здоровались с Евой, рассаживались, старались не смотреть в её сторону. Это старое слово «бойкот».
Поведение одноклассников в итоге вывело Еву из себя.
— У кого ручка чёрная есть? – спросила она громко.
Никто ей не ответил.
Смущённый Веролоев принялся протирать стёкла очков, рискуя стереть их в пыль. Иоффе внимательно изучал пустые страницы дневника, перелистывая их длинными пальцами.
Ева, оглядевшись по сторонам, повысила голос:
— У кого ручка чёрная есть, я спрашиваю?
Катапотов сделал вид, что чинит свой мобильный. Остальные опустили глаза долу.
— Я что, одна в классе?! – не унималась Ева, — А, ну тогда, однокласснички, скажу сейчас, что я обо всех о вас думаю…
Ева набрала в лёгкие воздуха. Алла Мирославская, сидевшая в соседнем ряду, зажмурилась. Возможно, она не хотела узнавать о себе ничего лишнего.
Рома не дал Еве продолжить. Он быстро протянул ей ручку. Синюю ручку. Другой у него не было.
— На, возьми, у меня еще есть.
Ева не ожидала такого поворота. Она смерила Рому презрительным взглядом и сказала:
— Себе оставь.
В этот момент в класс вошла Калина. Помимо танцев она преподавала английский язык.
— Hi, everyone, — звонко приветствовала она учеников.
— Good day, — ответил нестройный хор голосов.

Дверь на тугой пружине открывалась с трудом. Рома и Юрик вошли в мужской туалет. Народу здесь было, как в метро в час пик. Кто-то играл с приставкой, кто-то читал, а Катапотов пробовал курить, пуская дым по стене. Правда, при появлении Ромы и Юрика, Катапотов, думая, что входят учителя, спрятал сигарету в карман. Не смог её быстро вытащить и заплясал на месте, хлопая себя по ноге, пытаясь затушить сигарету уже в кармане. Никто не обратил на Катапотова внимания. Такое здесь часто случалось. Учителя редко заглядывали в школьный туалет. Поэтому для школьников уборная стала чем-то вроде клуба. Здесь можно было спокойно поговорить обо всём на свете.
Самое уютное место было напротив умывальников, если сесть на широкий подоконник, спиной к простенку, можно было участвовать в разговоре, и тут же видеть в окно весь школьный двор, да ещё и через дверь в туалет наблюдать за теми, кто входит.
Место на подоконнике было свободно, и Рома немедленно забрался на него, потрогав пальцем островок, с отлетевшей плиткой. Пятно засохшего бетона напоминало карту России.
— Ты заметил? – спросил он подошедшего Юрика.
— Что заметил?
— Посмотри на наших, — сказал Рома.
Юрик оглянулся. Иоффе, поставив ногу на унитаз, внимательно читал книгу философа Шопенгауэра. Он всегда бежал впереди школьной программы. (Иоффе, не Шопенгауэр). Сенин сжимал и разжимал кистевой эспандер, а Рогов спокойно ел коржик с маком. Ничто не могло испортить ему аппетит.
— Ничего не замечаешь? – спросил Рома Юрика.
— Нет.
— Все наши теперь рюкзаки и сумки в классе не оставляют. С собой носят. И мы с тобой тоже, между прочим.
Юрик посмотрел на сумку, которая висела у него через плечо.
— Да ну его, — сказал он, морщась, — Ещё пропадёт чего-нибудь. У меня там телефон. Ты, вон, тоже, рюкзак с собой взял. Тоже испугался?
— А я ничего и не говорю. Я тоже боюсь, что могут украсть.
Роме не нравилось бояться. Он захотел сказать это Юрику, но не успел, потому что в этот момент дверь туалета распахнулась. На пороге стояла Ева Иванова.
Катапотов снова дёрнулся от страха и засунул зажженную сигарету целиком в рот. Обжёг язык и с воплем бросился к умывальнику, пить холодную воду.
— Эй! Здесь мужской туалет! – возмутился Веролоев.
— Черкизов, — сказала Ева Роме, — Нам нужно поговорить.
Ева развернулась и пошла прочь. Рома спрыгнул с подоконника.
— Не ходи, — сказал Юрик, — Это опасно.
— Почему? – не понял Рома.
— Это какой-то заговор.
Рома усмехнулся:
— Да ладно тебе!
Юрик не унимался:
— Она тебя во всё это… вмешает и окажется, что ты тоже виноват.
— И как она это сделает?
— Не знаю, но сделает обязательно.
Рома махнул рукой и пошёл за Евой. Юрик решительно направился вслед за другом.
— Она мне не нравится, — сказал Юрик по дороге.
Рома подумал, что ему, как раз, наоборот, Ева нравится всё больше и больше.
Ева привела Рому всё на тоже школьное крыльцо. Она недовольно посмотрела на Юрика.
— А он зачем?
Рома оглянулся. Юрик, оказывается, пришёл за ним, и теперь стоял, сложив руки на груди, как Ромин телохранитель.
— Он мой друг. У меня от него секретов нет.
— Хорошо, — Ева на секунду замолчала, собираясь с мыслями, — Это не я часы украла. Правда. Ты мне веришь?
— Верю, — ответил Рома искренне.
— Я видела, что вы за Мицкевичем следили.
— А что, заметно было? – удивился Рома.
— Не знаю, как другим, а мне было заметно.
Рома с Юриком переглянулись.
— Надо было по очереди следить, — сказал Юрик, — Видишь, не только Катапотов заметил.
Ева Иванова неожиданно взяла Рому за руку. Того словно ударило током. Но руку убирать не захотелось.
— Помоги мне, пожалуйста.
— Мы, между прочим, вместе работаем, — подал Юрик со стороны свой голос.
— Помогите мне, — попросила Ева, по прежнему глядя Роме в глаза, — Найдите того, кто ворует. Пожалуйста.
— Ладно, я найду, — отозвался зачарованный Рома.
— Найдём, — поправил Юрик.
— Да, мы найдём, — обещал Рома.
— Спасибо.
Ева сжала Ромину руку и убежала в школу.
Тут Рома понял, что он больше не любит Аллу Мирославскую, а любит теперь Еву Иванову.

Те, кто учился в театральном классе, могли наблюдать противостояние Нянькина и Макара Семёновича по кличке «Борода». Педагоги никогда не соглашались друг с другом. И если, например, они вдвоём оказались бы на «Титанике», и Нянькин полез в спасательную шлюпку, Макар Семёнович остался бы на тонущем корабле. Принципиально. Даже если в шлюпке было бы свободное место.
Борода репетировал больше с «новенькими», а Нянькин жаловал, так называемых, «стареньких». Макар Семёнович декларировал, что театр — это дело соборное, коллективное. Нянькин пестовал индивидуальности. Макар Семёнович рассказывал про театр прошлого, чуть что, вспоминал классиков. Нянькин, напротив, считал, что театр должен быть современным, модным. Нянькин взялся ставить рэп-мюзикл «Легенда об Осирисе», а Макар Семёнович объявил, что начинает репетиции спектакля с длинным названием «Легенда об отважном рыцаре Диего и его прекрасных дамах». От одного названия у школьников сводило скулы.

Макар Семёнович поймал Рому в коридоре. В тот момент когда Рома собирался откусить ровно половину от глазированного сырка. Он всегда ел глазированные сырки в два укуса. Но тут бородатое лицо педагога возникло и закачалось прямо перед его носом. От неожиданности Рома сильно сдавил блестящую обёртку, сырок выскользнул из рук, как выскальзывает отважная рыбка из рук слишком уверенного в себе рыбака.
Рома поглядывал на лежащий на паркете сырок, размышляя, поднимать или не поднимать, а Макар Семёнович уже говорил, быстро-быстро, брызгая слюной, преодолевая букву «п».
— …Это будет спектакль по песням трубадуров, про рыцаря, который отправился в Крестовый поход, храня верность Прекрасной Даме… И тебе, Рома, я хотел бы поручить главную роль.
Рома тут же забыл о сырке.
— Главную роль?
— Вот именно, — Макар Семёнович наклонился к Роме ещё ближе, словно собирался укусить его за нос, — Рыцаря Диего!
— А драка на мечах там будет?
— Нет, — замотал головой Макар Семёнович, — Рыцарь Диего будет петь серенады Прекрасным Дамам.
Это было плохо. Но Рома не терял надежды:
— А если рыцарь, то он будет в железных доспехах?
— Нет, — был ответ, — Твой персонаж предстанет на сцене в мирном, то есть, в гражданском платье.
Час от часу не легче.
— В платье?!
— Нет, я имею в виду, конечно, не в женском платье. Это будет мужское платье того времени: башмаки с длинными носами, камзол, трико, панталоны.
Петь серенады в панталонах – это был предел мечтаний.
— А это обязательно? – робко спросил Рома.
— Что «это»? – нахмурился «Борода».
— Ну… главная роль.
Макар Семёнович строго посмотрел на Рому.
— Ты учишься в театральном классе. И знаешь, что это значит?
— Мне повезло.
Ответ Ромы понравился педагогу.
— Правильно. И вот именно поэтому ты должен соблюдать дисциплину. Театр – это строгая дисциплина!
Вот, оказывается, что такое театр, в очередной раз отметил про себя Рома.
Макар Семёнович тем временем продолжал:
— …и если ты отказываешься соблюдать дисциплину, тебе нет места на сцене, не говоря уже об этой школе.
Вот так «Борода» не оставил Роме выбора.

Пока Рома беседовал с Макаром Семёновичем, Юрик охотился за котлетами. Дело это требовало реакции и хладнокровия. Школьная столовая находилась на третьем этаже. Лотки с едой и бидоны с киселём и супом с первого этажа наверх, в столовую, поднимали школьники. Тут-то и начиналось самое интересное. Нужно было, поднимая по лестнице тяжеленный лоток, по дороге приоткрыть железную крышку, вытащить и проглотить пару котлет.
Даже те, кому это казалось плёвым делом, меняли своё мнение, сталкиваясь с беспощадной реальностью. Открыть крышку на ходу было уже большой удачей. А вынуть хотя бы одну котлету – подобный трюк был под силу немногим. Штука в том, что лоток надо было принести в столовую закрытым. Иначе буфетчица по кличке «Осиное Гнездо» устраивала скандал на всю школу. А так, принёс закрытый поддон. «Куда котлеты делись?» «Откуда я знаю, мне неведомо».
То, что это, по сути, было воровством, никого не печалило. Работала странная логика – если это весело и азартно, то уже как бы и не воровство.
Рома всегда отказывался от похищения еды. Юрик искренне не понимал, почему? Рома ничего определённо ответить не мог, только говорит, что «это некрасиво». Юрик решил, что друг его попросту боится.

Юрик переминался с ноги на ногу. Он стоял первым в очереди возле запасного выхода из школы. Шофер грузовичка с надписью «Школьные обеды», перед началом разгрузки с подозрением оглядел на смуглого школьника отнюдь не богатырской комплекции.
Донесёшь?
Ага.
Чтоб, без фокусов.
— Конечно, — убедил его Юрик, — Я только помочь хочу.
Взгляд Юрика был настолько честным, что если бы за честность вручали призы, ему бы вручили какую-нибудь гигантскую железную дорогу.
Но шофер не выпускал из рук поддон с рыбными котлетами.
— Мне тут жаловались, что еда пропадает.
— Правда?! – спросил Юрик. Всё было в этом вопросе, и сочувствие, и праведное негодование, и лёгкий стыд за родную школу, под крышей которой происходят столь возмутительные вещи.
На этот раз шофёр поверил Юрику и вручил ему тяжёлый поддон с рыбными котлетами. Юрик вошёл в школу и начал подниматься по лестнице.
У него был свой, безотказный метод похищения. Кто-то, возможно, ставил поддон краем на скользкие перила, рискуя скатиться вслед за поддоном вниз. Но не таков был Юрик. Не доходя до второго этажа, он быстро присел на корточки, устроил поддон на коленях и приоткрыл крышку. Котлеты лежали рядами, как пули от крупнокалиберного пулемёта. Юрик потянулся было за двумя крайними котлетами, предварительно оглядевшись вокруг. Возможно, это спасло ему жизнь. Потому что несколькими ступеньками выше стояла буфетчица Осиное Гнездо. Прозвище своё она получила из-за одинокого серо-жёлтого пучка волос на голове. Причёска добавляла роста её и без того исполинской фигуре.
— Ты что это делаешь? – голос буфетчицы клокотал, вырываясь визгливыми нотами, словно пар из чайника.
— Споткнулся, — только и смог сказать Юрик.
— Котлеты таскаешь?! – буфетчица нависла над Юриком, грозя раздавить его могучим телом.
— Нет, что вы. Я не голодный…
— Вижу, таскаешь! – отрезала буфетчица, — И что мне с тобой делать?!
Позади Юрика, на лестнице столпились школьники с оставшимися поддонами и канистрами. Все они, фигурально выражаясь, «запаслись поп-корном».
— Что мне с тобой делать, поганец?! – повторила буфетчица грозно.
Юрик в панике пытался придумать подходящий ответ, и вспомнил сказку про Братца Кролика и терновый куст.
— Знаете, делайте, что хотите, только не говорите нашему преподавателю по акробатике?
— Это почему? – прищурилась Осиное Гнездо.
— Он мне такое устроит!
Юрик, между тем, прекрасно знал, что Нянькин мухи не обидит. И если бы Осиное Гнездо пожаловалось бы Нянькину, он бы просто усмехнулся и… всё.
Между тем, буфетчица силилась вспомнить учителя акробатики.
— Это что, такой маленький, кудрявый?
— Он, — кивнул Юрик подобострастно.
— Что ж он такого может сделать? – буфетчица была близка к тому, чтобы выбраться из расставленной ловушки.
— О, вы его не знаете! – Юрик, с поддоном в руках, встал, выпрямился, и вдохнул в лёгкие побольше воздуха, чтобы начать врать с новыми силами, — Он зверь! Просто нас мучает каждый день на акробатике! И вообще придирается!..
Юрик добивался, чтобы Осиное Гнездо пожаловалась Нянькину, и никому больше. Поэтому он поднажал:
— Знаете, Нянькин нас бьёт!
— Кто это вас бьёт? – спросил недовольный голос сзади.
Юрик обернулся. Нянькин стоял несколькими ступеньками ниже.
«Не мой день», подумал Юрик, а вслух произнёс:
— Здрасте, Валентин Валентинович, я хотел сказать…
Юрик сделал шаг по направлению к Нянькину. Это был порыв, желание оправдаться. Но лысая подошва кеда соскользнула со ступеньки и Юрик, как был, вместе с поддоном в руках обрушился на низкорослого Нянькина. Рыбные котлеты оказались неожиданно упругими. Они запрыгали по лестнице, как мячики. А властительница котлет — буфетчица заорала громко, как корабельная сирена.

Рома и Юрик сидели в театре на колосниках. Как им в своё время объяснил Макар Семёнович: «В простом доме – чердак, а театре — колосники». Действительно, над мальчиками была крыша. Во время тихих сцен они, порой, слышали, как сползают снежные пласты, сдвигаясь к самому краю, чтобы упасть во двор, где хранятся декорации.
Театральный класс решили занимать в спектаклях взрослой труппы. Чтобы дети учились на практике. К тому же людей в театре не хватало. В спектакле про войну, для которого обрили половину артистов, включая Андрея Григорьевича, работы хватало. Кто-то бегал в немецких касках за простынёй с контровым светом, изображая подлых фашистов. А кто-то, менее везучий, обслуживал спектакль. Принимал, например, реквизит, или, как Рома с Юриком, сидел на колосниках и сыпал сверху снег на героических бойцов.
Конечно, это был не снег. Это были мелко порезанные бумажки. Кстати, резать тоже заставили тоже Рому и Юрика. И обиднее всего то, что нарезаешь меленько так бумажки три часа подряд, а высыпать их надо одним махом, на героя в исполнении Андрея Григорьевича – последнего защитника Брестской крепости.
Театр и сам был похож на Брестскую крепость. Располагался он в старом дореволюционном доме, и состоял из небольшого зала и такого количества переходов и коридоров, что заблудился бы и сам Минотавр. Говорили, что это бывшие царские конюшни. При этом Рома сразу представлял себе царя, почему-то стоящего в стойле.
Сидя на колосниках, Рома и Юрик услышали грустную музыку. С неё начинался спектакль. Голоса погибших солдат говорили с главным героем.
Рома заметил, что Андрей Григорьевич, оказываясь на сцене, поразительно менялся. Вот, вроде бы он был педагогом театральной школы, и вдруг превращается в другого человека, незнакомого. Глаза горят, лысина блестит, и даже голос меняется, становится непривычно низким. А как Андрей Григорьевич автомат держит! Словно он с ним родился.
Рома в какой-то момент решил, что это Дух Сцены. Выходишь ты на сцену, в тебя вселяется этот дух, и делает тебя другим человеком.
Поэтому педагоги и запрещали ходить через пустую сцену. Только по краешку. Наверное, чтобы Духа не потревожить. Поэтому и семечки нельзя было на сцене грызть. Потому, наверное, что Дух Сцены семечек не любит. У него, должно быть, аллергия на семечки.
Андрей Григорьевич, движимый Духом Сцены, начал спектакль, а Рома и Юрик наверху переглянулись. Когда-то в летнем лагере они понимали друг друга с полуслова. Возвращались старые времена.
Теперь спектакль пойдёт своим чередом. Бумажный снег понадобиться за несколько минут до финала, когда главный герой будет умирать. Когда Андрей Григорьевич упадёт на колени прошитый фашистскими пулями – это и есть сигнал. Тут уж надо не зевать, и, взяв мешок за углы, высыпать снег надо прямо на учителя. Но не весь сразу. Постепенно. Чтобы снежинки кружились и падали на умирающего офицера советской армии, создавая неповторимый драматический эффект.
Вообще-то Роме и Юрику заставляли сидеть на колосниках весь спектакль.
— Но это же бессмысленно! – говорил всегда Юрик с нажимом, — Зачем торчать в пыли полтора часа?! Ведь трансляция есть!
На трансляцию в театре деньги нашлись, а вот на снежную машину нет. Зато купили автомат с кофе и шоколадками. К нему Рома и Юрик держали свой путь, спускаясь по лестнице с колосников.
Теперь уже можно было говорить в голос.
— У тебя сколько? – спросил Рома.
Юрик довольно улыбнулся. Он дёрнул себя за штанину. Загремела мелочь.
— Много. Всю неделю собирал.
Рома сунул руку в карман, вытащил монеты. На шоколадку, может быть, хватит.
— Ты как хочешь, а я чипсы беру, — сказал Юрик самодовольно.
Рому это взбесило. Оказавшись с Юриком в одном классе, он обнаружил, что Юрик отличается практичностью. Рома отдавал все обеденные деньги Осиному Гнезду и покупал всякой ерунды. Он любил покушать.
Юрик, тем временем, копил. И вот, пожалуйста. Хотя Роме дают на обеды в три раза больше, денег у него нет, а у Юрика полно. Такое положение вещей плохо влияет на дружбу.
Ребята подошли к автомату, стоящему в зрительском фойе. Один из зрителей не пошёл на спектакль. Автомат не отдавал ему пакетик оплаченных сухариков. Зритель бил по автомату маленьким кулачком.
— Вы не бейте сильно, лучше толкните его, — посоветовал Юрик, — Лучше плечом толкните.
— Мальчик, занимайся своими делами, — ответил Юрику раздражённо зритель, а точнее будет сказать, человечек, поменявший сценическое искусство на пакетик сухарей.
Юрик пожал плечами. Они с Ромой отошли в сторону. Поговорить.
— Я Еве не доверяю, — сказал Юрик.
Ромино раздражение нашло выход через горчайший сарказм:
— А кому ты доверяешь? Сенину? Или Катапотову, может?
— Ты чего такой нервный? – не понял Юрик.
— Ничего! Еве эти часы вообще не сдались! Что она их, на рынке продаст?
— Если часы дорогие, найдёт, куда деть. А ты ей доверяешь, потому что она сама тебя попросила. Вот ты и расклеился. И уже объективным быть не можешь!
— Почему это не могу? – возмутился Рома.
— Не можешь! Потому что она, может быть, специально попросила, чтобы снять с себя все подозрения.
— А я всё равно ей верю.
— Верить мало, надо точно убедиться, — заявил Юрик.
— И ты что, предлагаешь за ней же следить? То есть, она нас попросила найти вора, а мы за ней будем по пятам ходить.
Юрика слова друга не смутили:
— А что такого? Это называется, отрабатывать версию. Ты одну версию отрабатываешь. Я – другую.
Тут Рома запротестовал:
— Я не стану версию Евы отрабатывать.
— А я – стану, — спокойно заявил Юрик.
Рома захотел ответить другу по существу, и что-то, безусловно, неприятное, но в их разговор вмешался низкорослый зритель, помешанный на сухариках:
— Как ты там сказал? Двинуть плечом?
— Ага, — отозвался Юрик, — Толкните, и пакетик сам упадёт.
Зритель толкнул. Пакетик, сидевший на крайнем завитке пружинки, дрогнул и свалился в поддон. Зритель ринулся его вытаскивать.
Юрик обернулся к Роме.
— Ты не обижайся, — сказал он примирительно, — Не хочешь за Евой следить, не будем. Мне перед Нянькиным неудобно, — сменил он тему, — Он меня в Осирис взял, а я ему нахамил, и котлетами обсыпал.
— В Осирис? – Роме было неприятно, что Юрик попал в модный мюзикл Осирис, а ему придётся играть рыцаря в панталонах.
— Ага, — Юрик не заметил ревности в голосе Ромы, — Я уж перед Нянькиным за котлеты извинялся, а он всё равно, чувствую, напрягся…
— Слушай, — сказал Рома, — А, может, ты Нянькина попросишь?
— О чём?
— Чтобы меня тоже в Осирис зачислили.
— Да я просил, — ответил Юрик после паузы.
— А он что? – спросил Рома.
— Ничего. Сказал, подумает.
Юрик ответил как-то неуверенно. У Ромы мелькнула мысль, что может, он и не говорил ни о чем с Нянькиным.
Мимо них, прямиком в туалет, пробежал Мицкевич. Фашистскую каску он держал подмышкой.
Глаза Юрика загорелись:
— Пошли за ним, — сказал он Роме шопотом.
— Зачем? – не понял Рома.
— Надо Мицкевича проверить. Он в раздевалку входил, правильно?
— Входил.
— Вот, а мы его ещё не допросили.
Рома нехотя пошёл за Юриком, не понимая, что будет дальше.
В зрительском фойе остался зритель, грызущий сухарики с оглушительным хрустом.

Возле входа в туалет мальчики остановились. Здесь было неплохо слышно трансляцию спектакля. Рвались бомбы, кричали солдаты в промежутках между одиночными выстрелами. Фашисты на сцене теснили оставшихся бойцов.
Юрик зашептал:
— Мицкевичу надо свет выключить.
— Зачем? – не понял Рома.
— Выключить, и дверь не открывать. Он тогда признается!
— Думаешь, он боится темноты?
— Ну, конечно, — сказал Юрик.
Рома посмотрел на Юрика с сомнением. Юрик сдался:
— Хорошо, может, темноты и не боится. Зато, знаешь, чего он боится?
— Чего?
— Опоздать на сцену!
С этим сложно было поспорить.

Когда у Мицкевич в туалете погас свет, он поспешил скорее выйти в коридор, но дверь не открывалась.
Снаружи Рома и Юрик подперли её шваброй. Мицкевич постучал в дверь.
— Эй, — как-то неуверенно крикнул он.
— Мицкевич, это мы, — сказал ему Юрик. Он стоял, широко расставив ноги и сложив руки на груди.
— Откройте, — попросил Мицкевич.
— Мы откроем. Только скажи, ты часы взял?
— Ты там что, не один? – поинтересовался Мицкевич.
Рома был против, не хотел обнаруживать себя, но Юрик уже сказал:
— Да. Мы с Ромычем здесь.
— Привет, Ром, — сказал Мицкевич спокойно из-за двери.
Роме почему-то стало стыдно, и он отозвался:
— Привет.
Ситуация приобретала абсурдный оттенок.
— Ты часы у Рогова украл?
— Нет, — спокойно ответил Мицкевич.
— А зачем ты тогда в раздевалку ходил?
Мицкевич не понял вопроса.
— Все на акробатике были, — пояснил Юрик, — А ты в раздевалку ходил.
— Откуда ты знаешь, — глухо спросил Мицкевич из-за двери.
— Люди видели, — дал Юрик уклончивый ответ, и добавил, — Ты часы тиснул?
— Нет, — дал Мицкевич твёрдый ответ из глубин туалета. И тут же добавил:
— Там взрывы закончились. Мне выходить скоро.
Юрик решил ковать, пока горячо:
— Не выпустим, пока не скажешь! Ты украл?
— Нет.
— Ты часы взял?
— Нет.
— Мы знаем, ты.
— Нет, не я, — упорствовал Мицкевич, — Пустите, на сцену опоздаю!
Рома не смог больше выдержать напряжения, отпихнул швабру ногой.
Дверь открылась. На пороге стоял Мицкевич. Раздражения не было на его лице. Словно вышел он не из тёмного туалета, а из солярия. Ни слова не сказав, Мицкевич быстро побежал на сцену. А Рома подумал, что ему не по душе методы расследования, предложенные Юриком.
— Это не он, — сказал, между тем, Юрик.
— А я тебе говорил, — сказал Рома, — Надо Сенина проверить. Если он захотел с себя подозрения снять, а на Мицкевича вину свалить, это лучший способ. Сказать, видел, он в раздевалку входил.
— Правильно! – загорелся Юрик, — Сенин нас с толку сбил. Пошли, найдём его!
Они отправились в раздевалку, потом в гримерку, но Сенина не нашли ни там, ни там. Зато в гримерке нашли журнал с комиксами и, положив его на колени, пролистали от корки до корки.
В раздевалку медленно и вальяжно вошёл Веролоев. Он тоже играл фрица за простынёй. Его выход уже состоялся и Веролоев пришел переодеваться. Шагал он медленно, степенно, положив на предплечье каску, как Наполеон — треуголку.
— А что вы здесь делаете? – спросил, проходя, Веролоев, — Вам снег пора уже давно сыпать.
Животный ужас в то же мгновение охватил Рому и Юрика, сковал их члены, чудовищными мурашками пробежал по спине. Снег! Они забыли про снег!
Гигантскими скачками, перепрыгивая не ступеньки даже, а целые пролёты.
В спешке они выбежали не в тот коридор, одновременно развернулись и больно столкнулись лбами. Удар был настолько сильный, что Рома чуть не потерял сознание. Серебряные точки гроздью высыпали перед его глазами и пропали. Он ещё приходил в себя, когда понял, что Юрик, крепко схватив за руку, тащит его на колосники.
Они ползли по балкам, рискуя свалиться вниз вместо бумажного снега. При этом Рома потряхивал головой, на месте ли голова, или какой-то её части после столкновения не хватает.
Добравшись до мешка, друзья разом, не глядя, опрокинули его вниз и только тут перевели дыхание. Посмотрели на сцену и окаменели снова.
Они сильно опоздали со снегом. Андрей Григорьевич уже умер, уже ожил, уже подошли к нему другие герои. Уже зрители, улыбаясь и вытирая слёзы, хлопали в ладоши, благодаря артистов. И вот счастливые исполнители, взявшись за руки, готовы были поклониться, и тут им на головы высыпался мешок мелко нарезанных бумажек, да ещё и свалился пыльный мешок, который спланировал прямо на блестящую от пота лысину Андрея Григорьевича.
Трогательный финал был испорчен. Мало того, был испорчен весь спектакль. В зале засмеялись, гораздо дружнее, чем хлопали. Артисты скисли. Поспешили свернуть поклоны и скрыться за кулисами, стряхивая с голов резаную бумагу.
Андрей Григорьевич бросился на колосники. Он был так зол, что лысина его покрылась большими красными пятнами. В руке он сжимал тот самый злосчастный мешок. Не исключено, что надел бы мешок на головы виновниками его провала. Но Юрик и Рома как сквозь землю провалились. Андрей Григорьевич побегал ещё некоторое время по театру. Успокоился, свернул и выбросил мешок в мусорное ведро, и отправился переодеваться в гримёрку. Надо было смыть бутафорскую кровь.
А в это время дверь туалета, где сидел в заточении Мицкевич, медленно отворилась. Показались две головы черноволосая и светловолосая. Рома и Юрик внимательно прислушивались. По трансляции было слышно, как монтировщики разбираю декорации.
— Бежим! – сказал Рома.
— Бежим, — согласился Юрик.
И они побежали.

Позже состоялся общий сбор в «Пещере». Рому и Юрика припугнули тем, что снимут с ролей, если ещё раз повторится нечто подобное. Но всё обошлось. Поругали и отвязались. Андрей Григорьевич оказался незлопамятным.
После общего сбора к Роме и Юрику подошёл Мицкевич и тихо, но твёрдо сказал:
— Не надо так больше делать, пожалуйста.
Рома с Юриком обещали.
Продолжая расследование, они остановили Веролоева. Попытались расспросить, видел ли он что-то в тот день, когда у Рогова украли часы? Кто входил в раздевалку во время урока акробатики? Веролоев рассматривал себя в зеркале, висящем на первом этаже возле раздевалки.
— Часы? – спросил Веролоев, приглаживая висок.
— Два дня назад.
— Не помню! И потом, это меня не касается. Не так ли?
Рома и Юрик не знали, что ему ответить. В течение следующего дня они опросили по очереди всех, кто был в тот день в спортзале. Ответ был один. Вернее, два: 1) Не видел (а) я ничего. 2) Какие часы? Я уж забыл (а) про них.
Оказалось, что у потенциальных свидетелей очень короткая память. О краже часов школьники забыли очень быстро. Память о неприятностях, так же как и выученные уроки не задерживались у них в головах. В одно ухо влетали, из другого вылетали.
Расследование зашло в тупик. Вместе с тем активизировались репетиции обоих спектаклей. И Макар Семёнович и Нянькин спешили выпустить спектакли к Новому Году. Конкуренция между ними стала явной. Они поделили театральный класс на две половины. Получилось так, что все «старенькие» оказались в мюзикле у Нянькина, а все «новенькие» в спектакле у Макара Семёновича. Правда, был один «старенький» , которого Нянькин пригласил в свой спектакль. Им оказался Юрик. Позвали его, как узнал Рома позже, потому что Юрик неожиданно сделал сальто с батута.
Не просто полетел вверх тормашками, как в своё время Рома, а прыгнул и приземлился на ноги.
Вышло это так, на уроке акробатики Нянькин стоял возле батута, объяснял «новеньким», как делать сальто вперёд, как отталкиваться, как группироваться. Но по выражению его лица, было понятно, что «новеньким» научиться премудростям акробатики не дано. Из стареньких, правда, сальто без поддержки делал только один Веролоев, но все «старенькие» этим очень гордились.
— Убираете батут, — разочарованный Нянькин.
И тут Юрик, не говоря ни слова, вскочил на батут, два раза прыгнул, чтобы раскачаться, а на третий сделал сальто. Да какое! Правильное. Да что там, правильное, практически, идеальное сальто вперёд. Встал на чуть согнутые ноги и тут же выпрямился, как спортсмен на Олимпиаде. Веролоев только фыркнул и отвернулся. Но этого никто не заметил, потому что все, не сговариваясь, захлопали в ладоши и бросились поздравлять Юрика.
И вот теперь он репетировал в модном мюзикле, танцевал стрит-дэнс, брейк-дэнс и тектоник, а Рома осваивал мучительно медленный средневековый танец, в котором было только одно движение, словно вы пальцами ноги трогаете очень холодную воду.
Нянькин ставил участникам своего спектакля свежие хиты, а Рома сидел и слушал записи унылой лютни, которые проигрывал им Макар Семёнович, чтобы те пропитались духом Средневековья.
Юрик, играющий приспешника египетского бога Сета, дрался на палках, а Рома клеил веера своим Прекрасным Дамам.
Юрик терзал личную электрогитару Нянькина, а Макар Семёнович заставлял Рому учиться играть на тёмной от чьих-то слюней блок-флейте.
Артисты Нянькина читали рэп на английском, а Макар Семёнович заставлял Рому разучивать гимн Прекрасной Даме «ты мой дворец, для глаз нет ничего милей…».
Юрику для спектакля сшили золотой комбинезон с драконом, а Рому заставили надеть не панталоны даже, шаровары, словно короткие штаны, надутые изнутри.
Вскоре Рома почувствовал, что театр, который он так любил, стал его нешуточно раздражать. Была, впрочем, и светлая сторона в изматывающих репетициях, Рома каждый день встречался на сцене с Евой Ивановой. Она играла одну из Прекрасных Дам. К слову, дам этих в спектакле было пять. Но Ева уж точно была из них самая прекрасная. Веер для неё Рома клеил с удовольствием.
Ева не вспоминала о своей просьбе, найти вора. Она не выделяла Рому, не реагировала на его шутки (что Рому особенно бесило), разговаривала с ним, словно никакого сговора между ними не было.
Рома не выдержал и однажды напомнил Еве о её просьбе:
— Пока не нашёл, но подозреваемые уже есть.
— Хорошо, — просто ответила Ева.
И всё. Не поинтересовалась ходом расследования, не спросила кто эти подозрительные лица. Словом, проявила полное равнодушие. По крайней мере, внешне.
Рома слышал, что артисты, играющие главные роли, пользуются особенным почётом и популярностью. Но эта сказка была не про него. Макар Семёнович его ругал, одноклассники хихикали, когда он, запинаясь, декламировал стихи средневековых поэтов (длинные, бессмысленные стихи), а Ева Иванова, любовь всей его жизни, не обращала на Рому никакого внимания.

В один из дней, Рома и Юрик встретились в школьной столовой. Буфетчица Осиное Гнездо, щурясь от яркого солнца, бьющего в окно, вешала над кастрюлями новогоднюю гирлянду.
Солнце отражалось в лежащих на столах ложках и в очках тёти Лены, пьющей чай.
Рома захотел купить трубочку с кремом и обнаружил, что все деньги он истратил на завтраке.
— Одолжи, — попросил он Юрика.
— Да легко.
Юрик полез в карман. Пошарил там, подняв глаза к небу.
— Нет, не здесь.
Он сунул руку за пазуху, вытащил оттуда разноцветный кошелёк с белым сердцем, вышитым из бисера.
— Может здесь… — сказал Юрик и принялся рыться в кошельке.
Рома остолбенел.
— Это же, это… — только и мог сказать он.
— Что? – не понял Юрик.
— Это же Балты кошелёк.
— Да, — согласился Юрик, — Я знаю.
— Он что, всё это время у тебя был?
— Нет, — сказал Юрик спокойно, — Мне его подложили.
Юрик убрал кошелёк в карман и протянул Роме деньги. Рома взял мелочь, зажал в кулаке, словно забыв, что с ней делать.
— Кто подложил? Когда?
— Утром сегодня в рюкзаке нашёл, — ответил Юрик, — А кто подложил, это я не знаю.
— А почему ты мне ничего не сказал?
— Ты на репетиции был.
Это была правда. Рома был на репетиции.
— Я ещё удивился, откуда у меня девчачий кошелёк, — продолжал Юрик, — Тем более, что я вообще кошельков не ношу. Ты же знаешь.
— Знаю, — слабо, как эхо, откликнулся Рома. Он был погружён в собственные, нехорошие мысли.
— Я потом вспомнил, что кошелёк краденный. У Балты его украли, когда мы поступали. Ну, я его в карман сунул, автоматически.
— И что ты с ним будешь делать теперь?
— Не знаю. Хочу его Балте подбросить.
— Это плохая идея, — замотал головой Рома.
— Почему?
Рома оглянулся по сторонам. В столовую прибывали люди.
— Пойдём отсюда.

Друзья с трудом нашли в школе место, где можно поговорить без постороннего внимания. Под лестницей. Возле чёрного входа, через который носили наверх поддоны со школьной едой.
Пока они шли, Рома думал о том, почему Юрик искал деньги в чужом, подброшенном ему кошельке. Полез уверенно, как в свой кошелёк за деньгами, чтобы дать ему взаймы. Но спросить об этом Рома не решился.
— Выбросить надо этот кошелёк, — сказал он Юрику, когда они оказались на месте.
— Зачем? Мне его подбросили. Я ни в чём не виноват.
— При чём здесь это? – не понял Рома, — Не хочешь выбрасывать, так отдай его Балте.
— Чтобы она меня за вора приняла, как Иванову?
— Значит, ты тоже думаешь, что она не виновата?
— Мне плевать, виновата Ева, или нет, — сказал Юрик, — Я не хочу, чтобы у меня проблемы были.
— Так выброси ты этот идиотский кошелёк.
— Нет.
— Почему?
— Потому что тот, кто мне его подбросил, он хотел меня подставить. Не получится у него!
Рома не понимал, почему Юрик так упорствует:
— Ну и выброси.
— Нет, я его Балте в рюкзак засуну. Чтобы вор понял, что со мной такие шутки не пройдут!
— Ничего вор не поймёт, — сказал Рома убеждённо.
— А, может, это она.
— Он.
— Да мне вообще наплевать, — Юрик махнул рукой и пошёл в сторону раздевалки.
— Погоди. А вдруг, ты станешь кошелёк обратно засовывать, а Балта заметит?
— Я ловко всё сделаю. Она не заметит, — сказал Юрик, и направился к раздевалке.
— Подожди.
Юрик снова остановился. Обернулся.
— Чего тебе?
И тут Рома задал вопрос, который его изводил:
— А почему ты деньги в чужом кошельке искал?
— Да я просто подумал, что туда, мимо кармана, мог что-то положить. Случайно.
Юрик ответил искренно, не раздумывая, по крайней мере, так показалось Роме.

Катапотов привёл в школу своего папу. Отец Катапотова оказался изобретателем. Никто в классе никогда не видел живого изобретателя. Всем хотелось на него посмотреть.
Отец Катапотова оказался на удивление обычным человеком. Без причуд. Без цветных волос и значков. Серые волосы, серый костюм, потухший взгляд, стоптанные ботинки. Похоже, вся экстравагантность досталась младшему в семье.
Когда школьники расселись и, наконец, с большим трудом, успокоились, на кафедру поднялся преподавательский состав во главе с Макаром Семёновичем и папой Катапотова. Сам Катапотов за партой выпрямил спину и гордо расправил плечи. Андрей Григорьевич пригладил лысину. Макар Семёнович прокашлялся:
— Добрый день. Сегодня я хочу вам представить Николая Ильича Катапотова – папу Серёжи Катапотова.
— Здравствуйте, — сказал папа Катапотова.
— Здрасте, — сказали дети.
Макар Семёнович продолжал:
— Николай Ильич – известный изобретатель. Сегодня он представит своё новое изобретение… Впрочем, вам слово, Николай Ильич…
Папа-изобретатель поставил квадратный чемоданчик на учительский стол. Торжественно положил на чемоданчик руки, давая понять, что внутри находится нечто весьма ценное.
Дети затаили дыхание. И в тишине раздался свистящий шёпот младшего Катапотова:
— Я видел.. Я видел… Это что-то! Это будет – бомба.
— Занавесьте, пожалуйста, окна, — попросил папа-изобретатель, без предисловий, — И прошу, кого-нибудь подойти к выключателю, и, по моей команде, выключить свет.
— Я, я, — закричал Иоффе и бросился к выключателю, и сразу выключил свет.
Стало темно, как в запечатанном молочном пакете. Кто-то вдруг засвистел, как в кинотеатре.
— Не сейчас, мальчик, — сказал папа-изобретатель, — Ещё рано.
— Извините. Понял.
Иоффе включил свет.
Школьники и учителя на мгновенье зажмурились. Николай Ильич открыл чемоданчик. Все до одного мальчики в классе приподнялись с мест, чтобы увидеть, а что же внутри. Девочкам тоже было смерть как интересно посмотреть, что под крышкой, но они остались сидеть на местах, с трудом сохраняя спокойствие.
Николай Ильич резко развернул чемоданчик, чтобы всем было видно, а потом и вообще снял крышку с петель. Внутри чемодана на плоской поверхности рядами располагались выпуклые линзы тёмного стекла. И всё, ничего больше внутри чемоданчика не было.
Кажется, ученики театрального класса были разочарованны.
— А что это? – спросил с места Сенин.
— О, это очень интересная вещица, — папа Катапотова потёр руки и неожиданно улыбнулся. Спереди у него не хватало одного зуба. Рассказывая об изобретении, он оживал на глазах.
— Это «ДБС», расшифровывается как «ДА БУДЕТ СВЕТ». Название не скромное, но правдивое. Это универсальный осветительный прибор!
Папа Катапотова подсоединил «ДБС» к розетке.
— Простите, а как он работает? – спросил Веролоев со своего места.
— Всему своё время, — успокоил Николай Ильич, нажимая на крохотные кнопочки на еле заметной панели.
— Выключай, — скомандовал он Иоффе.
Иоффе подчинился. Поначалу в темноте появилась крохотная, светящаяся точка.
— Это всё, что ли? – попытался сострить Рогов.
Но никто не стал смеяться. Вдруг светящаяся точка превратилась в световое лезвие, и разрезало класс физики от пола до потолка. Горстями высыпали световые точки, всех возможных цветов и запрыгали по лицам удивлённых школьников. И тут началось! Объёмные световые фигуры невероятных форм словно выскакивали из волшебного чемоданчика и, теснясь, торопясь, заполняли собой класс. Здесь были и ожившие персонажи из мультфильмов, и уж совсем невиданные фигуры.
Световые фантомы накрывало волнами яркого света, на гребнях которых появлялись всё новые и новые герои никогда не виданных фильмов.
Свет изредка попадал на лицо папы-изобретателя. Тёмные тени притаились в его глазницах. Лицо застыло без движения. Только ходили буграми желваки. В темноте лицо его напоминало маску призрака.
Вдруг яркие фигуры, плывшие по классу, осыпались золотой пылью, перемешались и собрались в голографический дискотечный шар, словно покрытый чешуёй Золотой Рыбки (Сказка Пушкина, проходят во 2 классе средней школы).
Шар завис в воздухе и вдруг словно взорвался изнутри, и ослепительные звёзды разлетелись по всему классу. Школьники ахнули. Катапотов завизжал от радости и гордости.
Звёзды погасли, истлели по углам. В темноте послышался резкий голос изобретателя:
— Включите свет.
Иоффе стоял возле выключателя с открытым ртом, распахнутыми глазами и ничего не слышал
— Иосиф, включи свет, — повторила Калина звонким голосом
Иоффе хлопнул длинными ресницами и щёлкнул выключателем. Все снова зажмурились, и, ещё не раскрыв глаз, начали аплодировать.
Папа-изобретатель принимал похвалы с достоинством, улыбнувшись и слегка склонив голову. Катапотов, отбив ладоши, начал топать ногами.
— Спасибо, Николай Ильич, — сказал Макар Семёнович, когда овации стихли, — Я вас уверяю, ваше замечательное изобретение я использую на все сто процентов в спектакле о рыцаре Диего.
— Подождите, — вмешался Нянькин, — Почему в «Диего»? Я хочу занять этот световой прибор в «Осирисе». Вы же не против?
— Я не против, — ответил Николай Ильич, оказавшийся между двух огней.
Макар Семёнович и не думал уступать:
— Ведь можно светом изобразить фрагмент старинного замка.
— Можно, — ответил Николай Ильич, — «ДБС» может, практически, всё. И стоит, при этом, гораздо дешевле общеизвестных концертных лазеров.
Тут в бой вступил Нянькин:
— А можно ли светом нарисовать египетскую пирамиду?
— Легко, — гордо сказал изобретатель.
— В вашем спектакле это прибор будет лишним, — обратился Макар Семёнович к Нянькину.
— Неужели? – не сдался Нянькин, — А я думаю, это в вашем спектакле никакой лазер не понадобится.
— Давайте обсудим это позже, — попыталась не допустить конфликта Калина.
Школьники с большим интересом следили за происходящим не кафедре. Спектакли в жизни бывают интереснее спектаклей на сцене. Но преподаватели не стали ссориться при всех. Нянькин пожал плечами и отвернулся. А Макар Семёнович объявил перерыв.
Ученики принялись убирать вещи, и тут раздался истошный крик:
— А-а-а! Ничего себе!
Все обернулись к Юле Балте. Та держала в одной руке свою безразмерную сумку, а в другой руке – кошелёк с бисерным сердцем.
— Видишь, — оживилась Калина, — Нашёлся. Надо было тогда хорошенько поискать.
— Его здесь не было! – заявила Балта.
Ребята вокруг засмеялись.
— Чего вы ржёте-то? Правда, его здесь не было!
Все засмеялись ещё громче. А Рома бросил быстрый взгляд на Юрика. Тот, поймав взгляд. Отвёл глаза, словно он тут ни при чём. Балта не унималась:
— Его мне подкинули. И я даже знаю, кто это сделал.
Балта выбросила руку вперёд, и ткнула пальцем в стоящую в стороне Еву Иванову. Школьники инстинктивно сделали шаг назад.
Ева внимательно посмотрела бывшую подругу.
— Я тебе сейчас палец откушу, — спокойно сказала она.
Балта быстро поджала руку. Она знала, Ева может.
— Это ты подбросила, — сказала Балта неожиданно тонким голосом, — Потому что тебя совесть замучила!
На кафедре опомнились педагоги.
— Ребята, — начал Макар Семёнович, — Юля, давайте сначала разберёмся…
Но Ева Иванова разбираться не захотела. Одним движением она закинула на плечо лямку рюкзака и вышла из класса.
Рома поспешил за ней. То есть, он не хотел идти за Евой. Или, точнее сказать, он, может, и хотел, но постеснялся бы, но собственные ноги его подвели. Сами понесли. Что-то есть внутри человека, что управляет им помимо его воли. Рома узнал об этом, когда его в своё время наказали за кражу шоколадных конфет (рука сама потянулась). Но тут совсем другое дело. Надо будет об этом поговорить с мамой, думал Рома, спеша по коридору за Евой, мама уж точно всё объяснит.
— Ева.
Ева не обернулась.
— Ева, это я! — крикнул Рома громче.
Девочка остановилась. Внешне она была спокойной.
— Что тебе?
— Не уходи.
— А тебе-то чего? Ты же тоже думаешь, что я – воровка.
— Нет, ты что, я так не думаю, — попытался убедить Еву Рома, — Я наоборот, искал вора.
Ева покачала головой.
— Я вижу, ты никого не нашёл. Кроме меня.
Рома задохнулся:
— Ты что, я тебя не подозреваю вообще…
— Но ты ведь никого не нашёл?
— Пока нет, — вынужден был признаться Рома.
— Меня все ненавидят. Я больше в этом классе оставаться не хочу.
— Ева… — в нужные моменты Роме катастрофически не хватало слов, — Я…
— Что?
— Мы… То есть, я… Мы найдём вора.
— Поздно. Пока.
Ева развернулась, и вышла с этажа на лестницу.
Она не могла видеть, как Рома, оставшийся за её спиной, произвёл ряд странных движений. Он сначала пошёл за ней, потом остановился, развернулся, сделал шаг в направлении класса, потом опять передумал, решил идти догонять Еву, но тут же снова передумал и остановился на месте, мысленно кляня себя за нерешительность и вообще не понимая, что ему теперь делать. Надо было сказать Еве, что это Юрик подложил кошелёк Балте. Но тогда бы Юрик обиделся, это очевидно. Выбирать между Евой и Юриком – это было жуткое мучение. У Ромы даже голова заболела. Потом он подумал, что выбирать уже поздно, и что Ева ушла.
Рома хотел отправиться поговорить с Юриком, и сказать, что вся эта ерунда случилась из-за него. Но тут он живо представил, что ему Юрик будет отвечать на обвинения. Главная мысль – я ни в чём не виноват, я хотел, как лучше. Отвечать он будет уверенно, и Рома ничего не сможет ему сказать. По крайней мере, в момент разговора. Рома всегда завидовал людям столь убеждённым в своей правоте. И он, убейте, не понимал, почему нужные слова не приходят в тот момент, когда они так необходимы?!

Оказалось, что жонглировать двумя яблоками не так уж и просто. Впрочем, научиться можно. Стоишь над кроватью и пробуешь раз, второй, восемнадцатый, двадцать четвёртый… До тех пор, пока одно яблоко будет взлетать, подброшенное вверх, а второе сей же час плотно ложится тебе в ладонь, затем, чтобы через мгновенье снова взлететь в воздух.
Яблоко может попасть по голове. Это надо учитывать. Яблоко может упасть на пол. И не один раз. Яблоко может попасть вам по голове и потом скатиться на пол.
Рома не мог вспомнить, как звали учёного, которому на голову упало яблоко. Он, должно быть, в тот момент открытия, тоже учился жонглировать.
Рома направился на кухню за третьим яблоком. Там он заодно спрятал мамину зажигалку и сигареты. Надо же было как-то отучать её от курения.
Научиться жонглировать за выходные приказал Макар Семёнович. Сказал, это нужно для спектакля. Вряд ли средневековые рыцари жонглировали, стоя на башнях в ожидании врагов. Маловероятно так же, что они выходили на турниры с яблоками в руках. Может быть, только ненормальные, сумасшедшие рыцари. Рыцари, свихнувшиеся во время Крестового похода. Рома не хотел быть чокнутым рыцарем.
Рома, понимая, что за выходные он может не успеть, принялся жонглировать уже в школе. Яблок у него тогда не было. Нянькин дал ему теннисные мячики. Рома встал лицом к стене, специально так, чтобы мячики падали на спортивный мат и никуда не укатывались. А падали мячики часто. Очень часто. Рома устал наклоняться. Вдруг за спиной его хлопнула дверь. Судя по голосам, в спортзал вошли Калина и Андрей Григорьевич. Рому они не заметили, поэтому Калина и продолжала говорить вещи, для ушей школьников явно не предназначенные:
-…Еву надо вернуть. Это несправедливо. Я тоже не верю, что это она.
— Ну как её вернёшь? – спросил устало Андрей Григорьевич, — Я маме её звонил. Она мне говорит, я, в этом вопросе, занимаю позицию своей дочери.
— В смысле? – не поняла Калина.
— В смысле забирает из школы Еву, потому что та, сама, здесь учиться не хочет.
— Это ужасно несправедливо, — вздохнула Калина.
Рома, стоя спиной к педагогам, замер, не зная, что ему делать. Шершавые мячики он крепко сжал в руках, словно они были живыми, и могли, заговорив, выдать его.
— Всё образуется, — сказал после паузы Андрей Григорьевич.
— Как?
— Не знаю, — ответил Андрей Григорьевич, — Но всё обязательно образуется.
Потом они заметили Рому и велели ему идти домой.
Толя Маленький как раз подъехал к школьному крыльцу. Рома попытался жонглировать на заднем сидении во время пути, но один мячик попал Толе Маленькому по голове, и тренировки пришлось прекратить. Сказать по правде, Рома не мог сосредоточиться на жонглировании. Он думал о Еве.
Рома забрал у Толи телефон и позвонил Еве домой.
— Привет, — сказал он, услышав Евин голос. Но та немедленно повесила трубку.
Рома набирал номер ещё несколько раз, но Ева неизменно бросала трубку. Она не хотела с ним разговаривать.

И вот на следующий день Рома стоял над кроватью, подкидывал и ронял яблоки на покрывало, в котором появлялись еле заметные вмятины. Настроение было паршивое. Рома чувствовал себя предателем. Ему позвонил Юрик. Рома сослался на занятость и в первый раз в жизни отказался разговаривать с другом. Такого с ним до сих пор не случалось. Раньше Рома с Юриком и молчал с удовольствием. Но теперь всё изменилось.
Яблоки одно за другим упали на одеяло. И с последним упавшим фруктом Роме пришла ясная, как весеннее солнце мысль. Надо съездить в Еве домой. И сделать это надо не откладывая.

Папа, как обычно, стоял напротив телевизора, неторопливо раскачиваясь, перенося вес с ноги на ногу. Рома пропустил рекламную паузу — она всегда раздражала отца, пропустил спортивные новости, беспокоить отца во время них мог только сумасшедший, и дождался объявления погоды.
— Пап, можно я к однокласснице съезжу?
— Зачем?
— Поговорить.
— Позвони ей.
— Это не телефонный разговор.
— Завтра в школе всё ей скажешь…
— Завтра уже поздно будет!
И началось. Рома упрашивал отца отпустить его одного. Папа был против. Он не понимал, что Ева не берёт трубку, и в школе больше не появится, и Рома не сможет увидеть её никак иначе. Пришлось прибегать к запрещённым приёмам:
— Пап, а если бы ты был на моём месте…
— Только не начинай.
— Если б ты маму захотел увидеть, а тебя родители не пускали?
Папа сдался. Рома, выслушав ряд инструкций по безопасности, отправился к Еве.

Иванова жила на краю города возле предпоследней станции метро. Сразу возле выхода с буквой «М» начинался настоящий парк. Даже не просто парк, а берёзовый лес. Это было необычно и удивительно. Рома сам жил в центре, где деревья можно было заносить в Красную Книгу.
Рома легко нашёл дом и подъезд. Но открывать дверь Ева не захотела.
— Уходи, — глухо сказала она из запертой квартиры.
— Ева, я хотел поговорить.
— Говори.
Рома вдруг обнаружил, что говорить ему особенно нечего:
— Всё будет нормально, — сообщил он, — Я найду вора.
Про Юру и кошелёк Рома не упомянул.
— Уходи, — сказала Ева за дверью.
И тогда Рома запел. Это произошло помимо его воли. Подобно тому, когда вы переходите улицу и видите мчащуюся на вас машину. Ноги сами собой бегут быстрее.
Ромин рот раскрылся без подготовки и начал издавать относительно приятные звуки. Рома пел песню из спектакля, в котором репетировал, арию рыцаря Диего. Там были следующие, кстати сказать, весьма уместные в создавшемся положении, строки:
«Ты — мой дворец, для глаз нет ничего милей
Ступай в мои глаза, любимая, смелей
Но берегись ресниц, заденешь хоть одну
И занозишь ступню неосторожно ей…»

Если надо, Рома мог петь громко, но в подъезде была хорошая акустика, и приходилось себя сдерживать. Закончил Рома дрожащей, пульсирующей нотой.
Дверь открылась. Но не та. Это была дверь напротив. Пожилая соседка высунула голову на площадку.
— Кошку мучаешь? – спросила она.
— Нет, — ответил обиженно Рома.
— Смотри у меня.
Голова соседки убралась обратно в квартиру. Рома повернулся и с грустью посмотрел на дверь Евы, которая так и не открылась. Искусство не помогло. Рома обречённо шагнул к лифту, и в этот момент за спиной его щёлкнул замок. На пороге стояла Ева. Она разглядывала Рому, слегка склонив голову.
— Что тебе?
«Значит, действует песня. Может, и спектакль получится?» — быстро подумал Рома, а вслух сказал:
— Не уходи из школы. Пожалуйста. Я…
Ева не дала ему продолжить.
— Жди здесь. Я сейчас оденусь, пойдём, погуляем. Там и поговорим.
И Ева скрылась в недрах квартиры.

Гуляли вокруг дома. Пенсионеры и другие любители свежего воздуха протоптали вокруг панельной многоэтажки удобную тропу. Как раз для двоих.
Снег падал тихо, кружась, не торопясь опуститься на землю. Когда Ева взяла Рому под руку, у него похолодело внутри, хотя одет он был довольно тепло.
— Тебе же раньше Алла Мирославская нравилась, — сказала Ева.
— Нравилась, — выдавил из себя Рома.
— А теперь что, разонравилась?
— Теперь, да… — Рома почувствовал, что ему не хватает воздуха, и поспешил поменять щекотливую тему, — Не уходи из школы.
— Меня все ненавидят.
— Неправда. Я вот, например, тебя…
— Что?
— Я тебя не ненавижу, — извернулся Рома, — и Юрик, и Катапотов. И ещё… многие, не верят, что ты кошелёк взяла, и часы. Ты не могла, я считаю.
— Почему это? – Ева остановилась, посмотрела на Рому с вызовом, — А вдруг я воровка? Вдруг ты с воровкой сейчас разговариваешь?!
Рома выдержал испытующий взгляд.
— Не могла ты украсть. Я тебе верю. Возвращайся… В кино сходим… — добавил зачем-то Рома.
Ева задумалась.
— Знаешь, что, — сказала она, — У меня мама врач. Она мне справку сделает до Нового Года, как будто я болею…
— Ну и что? – не понял Рома.
— У тебя неделя… Десять дней, — поправилась Ева, — Найдёшь вора, докажешь, что я не крала ничего, я вернусь. А нет, я в свою старую школу с новой четверти пойду. Там мне никто бойкотов не устраивает.
— Всё ясно, — сказал Рома, а сам подумал, что у него больше, чем пятнадцать дней. Если тридцать первое считать, то это шестнадцать дней получится. За шестнадцать дней можно горы свернуть.

Воскресным утром Рома по телефону рассказал Юрику о разговоре с Евой. Юрик на том конце провода чем-то чавкал.
— Ты что там жуёшь?
— Торт, — последовал короткий ответ, — Деду восемьдесят. Представляешь, какой торт большой, чтобы восемьдесят свечек уместилось!
Снова раздалось чавканье, а потом Юрик сказал:
— Еве не верь. Она тебя дурит.
Роме очень не понравилось слово «дурит».
— Ты откуда знаешь?
— Часы у неё нашли.
— Тоже мне, доказательство. Тебе, вон, кошелёк подбросили. Думаешь, ей часы не могли подбросить?
— Ерунда всё это.
— Ничего не ерунда, — упрямо возразил Рома, — Я буду вора искать.
— Сегодня воскресенье, между прочим.
— Ну и что?
— Школа закрыта. Ты отдохнуть не хочешь?
— А чем займёмся?
— Чем хочешь, — Юрик понизил голос, — У меня деньги есть.
— Много?
— Очень. Дед подарил. Я ему своими руками деревянную ложку вырезал. Он всегда хотел, чтобы я своими руками что-нибудь сделал, вот я и вырезал. Он мне за это деньги дал. Пять тысяч.
Рома не поверил своим ушам. Это была целая куча денег.
— Пошли в «Атлас» на картах кататься!
— А что такое «Атлас»? – спросил Рома, сделав ударение в названии на первой букве «А».
— Не «Атлас», а «АтлАс», — поправил его Юрик, — Как материя называется, знаешь? Это Торговый Центр, рядом со мной. Большой такой. Там настоящая трасса для картов.
Родителей дома не было. Отпрашиваться Роме не пришлось. Нужно было, конечно, позвонить. Но зачем беспокоить взрослых. У них свои дела, заботы, а просьба Ромы может поставить их в тупик, озадачить. Кому это нужно?

Через сорок пять минут Рома и Юрик встретились возле входа в торговый центр «Атлас», который и вправду оказался громадным. Он был похож на гигантский Кубик-Рубика из стекла. Внутри кубика фланировал сосредоточенный народ. Граждане ныряли из магазина в магазин, выходили в галерею с большими сумками и, кажется, не испытывали особенного удовольствия от покупок. Им, должно быть, казалось, что они купили не то. Или купили не всё, что хотели, да к тому же, не того цвета. И на их лицах лежала печать особого покупательского неудовлетворения.
Юрик сразу повёл Рому на последний, шестой этаж. Именно там располагался карт-центр: тёмное помещение, с дорожкой, выложенной по краям старыми покрышками. Именно покрышки не давали гонщикам выехать с трассы. Звук моторов накладывался друг на друга, как треск нескольких громадных погремушек. Сизый дым стоял в воздухе, и деться от него было некуда.
Рома зажал нос, и так наблюдал за происходящим.
Интересным здесь было всё. Низкие машинки-карты, с толстыми колёсами и сидящие в них гонщики в белых комбинезонах, человек, машущий шахматным флагом и здоровяки техники, легко уносящие сломанный карт с трассы.
Из ярко-освещённых, выложенных блестящей плиткой галерей торгового центра попасть в огромный тёмный чердак, по которому носятся маленькие машинки – это было по-настоящему здорово.
Юрик пошёл в кассу, покупать заезд. Не торопясь вытащил из кармана пачку денег. Рома сглотнул. Пачка была толстенная, бумажки сплошь тысячные.
— Тебе сколько кругов? – спросил Юрик.
Рома задумался, но Юрик, не дождавшись ответа, эффектным, размашистым движением выдернул из свёрнутой пополам пачки несколько купюр и сказал кассирше в большой меховой шапке:
— Два раза по три круга. За меня и моего друга.
Рома про себя отметил, что у Юрика получились стихи, но тот, кажется, не обратил на это внимания.
В раздевалке Рома замешкался с комбинезоном, а когда вышел, Юрик уже сидел в карте, надевая похожий на чёрное яйцо шлем. Инструктор указал Роме на его машинку. Рома посмотрел на неё сверху вниз, и наотрез отказался садиться.
— Ты чего? – снял Юрик шлем.
— Я не сяду. Там нет пола.
— Не понял.
— У машины нет пола.
Инструктор с огромными, свисающими усами поспешил успокоить Рому: Да, пола в карте нет, но есть, место него, две железные планки. Водитель кладёт ноги на педали, да и сидение устроено таким способом, что ноги никак не достанут до земли.
Однако у Ромы уже в глазах появилась картинка: он едет на карте, быстро-быстро перебирая ногами под днищем.
Рома сделал шаг в сторону раздевалки, но вмешался Юрик:
— Садись, или я в школе всё расскажу, как ты забоялся.
Рома не выносил осуждения и насмешек и переборол страх.
Оказавшись в карте, он понял, что не всё так страшно. Руль и две педали. Сидеть удобно, и угроза стереть на ходу подошвы совсем невелика.
Инструктор, похожий на моржа, нагнулся над картом, и концы его усов свесились.
— С трассы не сворачивать.
— Понял, — сказал Рома.
— Специально в другие машины не стукаться.
— Хорошо, я стукаться не буду.
— Все так говорят.
Рома выдержал грозный взгляд инструктора.
— В зрителей не плеваться!
Рома удивился:
— А что, кто-то уже так делал?
— Были умники, — сказал инструктор и рванул ручку стартёра.
Неожиданно тонко запели моторы. Инструктор-морж махнул шахматным флажком. Все карты уехали, а Ромин остался. Рома побоялся нажать на газ. Вернее, не побоялся, а не решился. Вернее, не захотел. Рома поехать не захотел, а Юрик не смог, потому что его машина стояла на старте сразу за Роминой.
— Что? – переспросил Рома, услышав голос друга.
Юрик поднял пластиковое забрало на шлеме:
— Ты чего, сюда пришёл, а?
— Чего?
— Сидеть ты дома в ванной будешь! Езжай, давай!
— Ладно, — сказал Рома и нажал-таки на газ.
Нажал, и поехал. Да как быстро! Оказалось это невероятно легко, чуть повернёшь руль, и карт слушается беспрекословно.
Проходя поворот за поворотом, Рома нажимал на педаль газа, сожалея о том, что потерял так много времени зря. Почему он раньше не знал, как здорово ездить на карте? Скорость – вот, что ему было нужно. Оглушительный треск мотора. Синий дым с мерзким вкусом – вот ради чего стоило жить, а не ради книг, и даже не ради компьютера. Рома, выжимая газ, жалел, что так поздно прозрел. Случись это раньше, он мог бы уже стать… ну ладно, пусть не мастером спорта, но кандидатом в мастера, никак не меньше.
Рома еле вписался в очередной поворот, а бередящие душу мысли продолжали разрастаться с невероятной скоростью, как причудливые, яркие и очень вредные тропические растения.
Рома не услышал Юрика, который кричал ему сбавить скорость. Рома просто проехал мимо. Подумать только, думал он, а ведь картинг – это моё призвание! Ведь я спокойно могу стать чемпионом Европы, да что там, чемпионом мира! Мне дадут красивый комбинезон, весь в рекламных наклейках, дадут зеркальный шлем! Я выиграю Олимпиаду! (Если, конечно, этот картинг участвует в Олимпиаде). И Ева Иванова обязательно согласиться пойти в кино. И они будут сидеть на одном из задних рядов, и у них будет одна огромная бадья поп-корна, и стоять она будет между ними и они станут по очереди брать из неё поп-корн. И Рома станет специально подгадывать, чтобы их руки встречались…
За приятными размышлениями Рома забыл обо всём на свете, и в частности, забыл о том, что надо хотя бы иногда поворачивать. Не доехав до финиша несколько метров, Ромин карт раздвинул старые шины, небрежно сложенные после предыдущей аварии, и вырвался на свободу.
Усатый инструктор в этот момент отчитывал мальчика с невыносимо грустным взглядом, который забыл застегнуть шлем. Инструктор наивно полагал, что это самое страшное нарушение в его образцовом карт-центре. Как же он ошибался!
Закричали люди, карты на кругу начали один за другим останавливаться. Инструктор обернулся так резко, что, показалось, усы его остались на месте. И что же он увидел? Он увидел немыслимый непорядок. Рома на карте кружил в так называемой «пешеходной зоне», и круги его угрожающе росли.
— На тормоз нажимай! На тормоз!! – рявкнул инструктор так громко, что стоящий мальчик с невыносимо грустным взглядом качнулся и чуть не упал в обморок.
Рома и сам уже собрался тормозить. Он уже пытался вернуться на трассу, но не мог попасть в брешь между шинами. Поэтому и кружил, прицеливаясь. Громкий крик инструктора напугал его. Рома вывернул руль не в ту сторону, карт завизжал, как щенок, которому наступили на лапу. У Ромы закружилась голова, окружающее слилось в широкую, пятнистую полосу. Рома резко крутанул руль в другую сторону. Карт, дёрнувшись, выровнялся, но время радости ещё не пришло.
Машинка рванула вперёд, и только тогда Рома понял, что он всё ещё нажимает на педаль газа.
— Тормози! – прогремел снова голос инструктора под сводами карт-центра.
Рома нажал на тормоз, карт начал замедлять ход. Рома счастливо улыбнулся и расстегнул шлем.
И вдруг карт накренился и начал проваливаться куда-то вниз. Это было неожиданно и подло. Секундное облегчение и бездонная пропасть неизвестности. Треснуло, словно под колёсами сломалась скорлупа. Чёрная, пыльная ткань облепила Рому со всех сторон, словно кто-то пытался завернуть его вместе с машиной в кокон. Рома закричал, но пыльные складки сомкнулись над его головой, заглушив звук, и он провалился в тартарары.

За неделю до того, как Рома с Юриком пришли в картинг-центр, директор торгового центра позвонил усатому инструктору, и между ними состоялся следующий разговор.
— И сколько это будет продолжаться? – начал без предисловия директор.
Инструктор-морж конфликтовать не стал, а ответил со смирением:
— Здравствуйте, Алексей Александрович. Вы о чём?
Директору очень не понравился это вопрос.
— О дыме! Он просто жить никому не даёт! Я в танке такого не видел! – директор в прошлом был офицером-танкистом, – Под тобой кафетерий, ты помнишь об этом?
Инструктор помнил. Директор продолжил:
— Там приём пищи происходит, а от твоего полигона там продохнуть нельзя!
— Я же вытяжку поставил, — защитился инструктор, — Откуда-то тянет…
— Знаю, — оборвал его директор, — И я знаю, откуда. Лестница!
И, правда, лестничный проход на пятый этаж давно закрыли рекламной растяжкой. Поднимались в картинг-центр на лифте. Похоже, что растяжка не спасала. В кафетерии всё давно пропахло выхлопным газом, а белая глазурь эклеров становилась к концу дня серой.
— Заколачивай! – приказал директор.
Инструктора этот приказ обрадовал. Если есть приказ заколотить проход, значит, это надолго. Это означает, что аренду его картинг-центру всё-таки продлевают.
Инструктор в тот же день забил проход гипсокартоном, а сверху ещё натянул чёрную материю, так, что лестничный пролёт слился с чёрными стенами. Инструктор жаловал чёрный цвет более других. У него дома даже унитаз был чёрным.

Рома с картом проломил гипсокартон, попав в чёрную ткань, как рыба в сеть и провалился вместе с ней прямо в кафетерий.
Когда Рома пришёл в себя, он сидел за рулём карта, стоящего на обломках хлипкой стены, и обрывки чёрной материи лежали у него на плечах, как чёрный плащ. Оседала пыль. Играла лёгкая джазовая музыка, которая, по идее владельцев кафетерия, должна была способствовать пищеварению.
Перепуганные посетители бросились врассыпную. Один из них, особенно голодный, бежал к выходу, стараясь не выпустить из рук полный поднос.
Рома, оправившись от шока, захотел вылезти из карта, но тут услышал над головой громовой голос инструктора.
— Убью! – кричал инструктор.
Рома от страха нажал на газ. «Чёрный плащ» соскользнул с его плеч и карт, оставляя на белом кафеле грязные следы, понесся вперёд.
Посетители кафетерия закричали, полагая, что за ними гонятся. Рома же не хотел ни за кем гнаться. Он хотел уехать дальше от страшного усатого инструктора, который надрывался за его спиной, не переставая:
— Остановитесь! – инструктор почему-то перешёл на «вы».
Краем глаза Рома увидел, что от кассы кафетерия, прямо к нему, бросились два охранника, в одинаковой, нелепой форме. Рома, объезжая столы, словно это были препятствия на экзамене в ГАИ, направил машинку в противоположную сторону. Он видел, что приближается к лестнице, ведущей вниз, и за краем пропасть, куда он неминуемо упадёт, вместе с картом. Но его, всё же, больше пугали охранники, нежели лестница.
Роме повезло. Оказалось, что, вместо лестниц, этажи соединялись покатыми спусками.
Дело в том, что у директора торгового комплекса было четверо детей. И когда строили здание, директор неосмотрительно показал жене макет. Там кабинет директора располагался на четвёртом этаже, и вели к нему крутые лестницы. Жена возмутилась, как я буду с колясками по лестницам к небе наверх подниматься? Директор напомнил, что есть лифт. Но жена не хотела на лифте. По её задумке, она собиралась с первого этажа до кабинета мужа пройти пешком, толкая перед собой коляску, и, что самое главное, внимательно осматривая новые товары в магазинах торгового центра. Разве можно сделать это на лифте? Директор громко скрипнул зубами и велел заменить лестницы на спуски.
Так вот, благодаря упрямой жене директора, Рома не сломал себе шею, а плавно съехал на четвёртый этаж.

На четвёртом этаже относительно бойко шла торговля. Люди ходили по этажу, сквозь стёкла магазинов разглядывали товары с пятизначными цифрами на ценниках. Продавщицы смотрели на прижимистых покупателей, как хищные звери в зоопарке смотрят на зевак-посетителей. Мол, глазейте, нам не жалко. Только не дай вам Бог оказаться с нами в одной клетке, растерзаем.
И растерзали бы. В смысле, оставили бы без копейки, зайди к ним покупатель, переступи он только через порог магазина. Но покупатели в наше время пошли опытные, пугливые, осторожные.
Правда, был одни потенциальный Покупатель. Один на весь этаж. Он заходил в каждый бутик на четвёртом, и кое-где даже что-то купил. В руках он нес сумки и продавщицы бутиков начинали волноваться, поправлять бэджики и улыбаться широко и гостеприимно. Многие даже выкатили в проход вешалки с вещами, в надежде, что Покупатель заметит их товар. Покупатель вполне осознавал свою исключительность, и шёл по этажу с таким лицом, словно только что прилетел из космоса, и ему трудно смотреть на окружающих иначе как свысока. Он и вправду размышлял, какой магазин осчастливить своим визитом, но через секунду уже прыгал на одной ножке. Потому что Рома, проехав мимо на карте, отдавил ему ногу черным колесом, оставив на жёлтом остроносом ботинке жирный, резиновый след.
След на картом пробежали охранники и усатый инструктор. Инструктор нёсся, закусив ус, щёки его дрожали. Он пробежал по пакетам, лежащим на земле. В одном пакете что-то жалобно хрустнуло. Покупатель, услышав этот звук, протяжно вскрикнул, на секунду забыв про отдавленную ногу.

Рома гнал свой карт, почти ничего не видя вокруг себя, отражение низкой чёрной машины мелькало в стёклах магазинов. Мотор трещал оглушительно, словно вокруг потерявшего чувство реальности Ромы, постоянно рвалась материя. Рвалась и никак не могла порваться. Со всех сторон кричали люди. Паника волной бежала по галерее. Граждане прыгали в стороны от несущегося карта.
Рома ужасно боялся разбить стекло витрины. Он живо представлял себе, как его погребёт под осколками разбитого стекла. Этого ему хотелось меньше всего. Рома отчаянно жал на газ. Он хотел, но боялся остановиться. Он боялся, что если затормозит, его тут же схватят, а что с ним после этого сделают, об этом Рома даже думать не хотел.

Возле одного из бутиков на третьем этаже стояли две продавщицы: блондинка и брюнетка. Курить в торговом комплексе запрещали. И девушки вяло спорили, кто первая пойдёт на перекур.
— Ты ходила, теперь я пойду, — сказала брюнетка, лениво перекатывая во рту увесистый комок жвачки.
— Ты последняя ходила, — возразила блондинка, — Теперь я.
— Нет, моя очередь, — сказала брюнетка.
Девушки замолчали. Блондинка проследила глазами за мухой, которая медленно ползла по витрине бутика.
— Я вообще курить не хочу, — сказала блондинка.
— Я тоже, — сказала брюнетка.
— Какая тоска, — вздохнула блондинка, взглянув на пару скучающих молодых людей, бредущих мимо, — Каждый день одно и тоже…
Но через секунду девушки перестали тосковать. Они увидели, как прямо на них несётся низкая с толстыми колёсами машина. Поворачивать ей было негде, а тормозить, или снижать скорость она, судя по всему, не планировала. Девушки дружно, как по команде, заорали и бросились бежать. Они обогнали скучающую пару, которая убегала от карта, высоко поднимая колени.

Сквозь шум мотора, Рома слышал нарастающие крики за своей спиной. Кричали так же и впереди его (что было вполне естественно). Рома успел подумать, что бы сделал Толя Маленький, окажись он на его месте? Ведь Толя профессиональный шофёр. Наверняка остановился бы. Уж точно не стал бы гонять между витрин.
В этот момент какая-то девушка метнула в Рому мороженным. Шарик шлёпнулся Роме на колено, и, соскользнув, сгинул, провалившись насквозь.
— Извините, извините, извините, извините… — не переставая, твердил Рома. Но его, конечно, никто не слышал.
Выехав на круг, отделённый от бездонного, круглого пролёта всего лишь стеклянной загородкой. Рома затормозил, мотор заглох, и Рома сразу явно услышал топот ног и крики:
— Где он? Где он, гад?!
Рома, не оборачиваясь, нажал на газ, и сразу врезался в длинную вешалку их блестящих алюминиевых трубок. Цветные платья на лёгких плечиках шуршащим ворохом упали на Рому. Не выпуская из рук руля, он попытался скинуть платья, но машину в результате его бессмысленных телодвижений, повело в сторону, и она во что-то уткнулась. Рома попытался выбраться из карта и упал, запутавшись в платьях.
— Вон он! Вон! – страшно вопили за его спиной.
Рома резво вскочил. Сделал несколько шагов и снова рухнул, поскользнувшись на шёлковой юбке…

Юрик погони не видел. Он спустился этажом не через провал, как предпочитают делать некоторое несознательные водители картов, а на лифте, как все остальные. На пятый этаж, туда где находилось кафе, охранники никого не пустили, защищая собой проход с такой важностью, словно в торговом зале высадились пришельцы. Единственное, что Юрик смог разглядеть, это чёрные следы от шин.
Поехал всё-таки, понял Юрик. Но тут же подумал о том, что далеко Рома не уедет. Наверняка его уже схватили, и сейчас, возможно, его мучают и даже пытают. Потому что всё в наше время могут простить, но только не порчу имущества.
Размышляя о горькой судьбе своего друга, Юрик вышел на улицу через стеклянные крутящиеся двери. Он решил позвонить Роминому отцу. Только тот, по мнению Юрика, мог вызволить Рому из беды. За ним деньги, а, значит, сила, это Юрик хорошо понимал.
Проблема была в том, что телефона у Юрика сроду не водилось.
— Тётя, дайте телефон позвонить, — сказал он, не раздумывая, даме, которая только что выбежала на улицу и стояла к нему спиной, копошась в складках цветного платья.
— Какая я тебе тётя?! Дядя, тоже мне! – сказала дама Роминым голосом. У Юрика от удивления сам собой открылся рот, как крышка чемодана со сломанным замком. Перед ним стоял Рома в женском платье. Вернее, он всеми силами пытался платье с себя снять.
— Чего стоишь, помоги! – сказал он Юрику.
Юрик задавать лишних вопросов не стал, бросился на помощь. Платье общими усилиями сняли, Рома быстро привязал его к ручке крутящейся двери и кинулся бежать. Юрик припустил за ним.

Отдышаться остановились в метро. На платформе разговаривать было неудобно. Прибывающие с двух сторон поезда заполняли пространство оглушительным шумом, и тарахтение карта на этом фоне казалось тихим жужжанием электробритвы. Говорить было тяжело. Приходилось делать паузы. Пережидать.
Рома рассказал, о гонке по этажу, и о том, как после аварии он успел выпрыгнуть из карта и побежать, сломя голову, спасаясь от преследований с цветным платьем, в которое случайно попал рукой, и которое развивалось за ним на бегу, как флаг неизвестной страны.
Он прятался несколько раз, но везде его находили.
— И я тут понял, камеры! – громко сказал Рома, — Камеры! Камеры везде! Они за мной по камерам следили.
И тогда Роме пришлось надеть платье. Рома рассказал, как он прошёл мимо охранников, стоящих плотной цепью на первом этаже, и как те даже не обратили на него внимания.
— А зачем ты у выхода тормознул, зачем платье там начал снимать? – не понял Рома, — Отбежал бы подальше и снял.
Рома удивился:
— Как ты не понимаешь?! Если меня по видео с камер найдут, то меня в краже обвинят. И в тюрьму могут посадить! А так я им скажу, я платье оставил.
— Странный ты, — усмехнулся Юрик, — Пол торгового центра разнёс вдребезги. Этого ты не боишься. А то, что тебя за платье посадят, боишься.
— Я на тормоз нажимал тогда на трассе, правда.
— Ну-ну, — сказал Юрик.
— Я тебе точно говорю, нажимал. Карт сам поехал, и провалился сам. Это не я. Так и скажу, что карт мне сломанный достался. Я ни в чём не виноват.
— Ты это в другом месте будешь рассказывать.
Роме не понравилась чёрствость лучшего друга. Кроме того, Юрика, кажется, вообще не волновала Ромина судьба. Он беспокоился совсем о другом:
— Два раза по три круга, — сказал он вслух, — Оплатили и не покатались нормально.
— Может, хочешь назад вернуться? – съязвил Рома.
Но тут Юрик очень сильно разозлился. Даже покраснел от злости.
— Ты так говоришь, потому что на халяву катался.
Роме решительно не понравилось слово «халява».
— …И вообще, — продолжил Юрик тем же тоном, — Ты мне весь день рождения испортил!
Рома даже не успел поправить друга, и сказать, что день рождения был у дедушки и Юрик к этому никакого отношения не имеет. И ещё Рома хотел сказать, что кое-какие деньги у Ромы всё равно остались, но ничего этого сказать Рома не успел. Потому что обиженный Юрик развернулся, вошёл в подкативший поезд, двери закрылись, и он уехал. А Рома остался стоять на перроне, не понимая, за что на него обиделся друг. Неужели, из-за денег?

Вернувшись домой, Рома продолжал размышлять о природе денег. Раньше он о деньгах не задумывался. Они были ему не нужны. Потом папа начал давать ему деньги на обеды. И это было здорово. Можно не купишь обед, и вот у тебя уже не тридцать, а шестьдесят рублей. (Кстати, тот, кто любит деньги, не знает проблем с математикой.) Но деньги у Ромы надолго не задерживались. Он не знал им цену. Они доставались ему слишком легко. Накопленные с обедов деньги, он давал взаймы, не требуя отдачи. Ему нравилось видеть, как одноклассники радуются, получая от него мелочь. И теперь он впервые задумался, а правильно ли он делал, что раздавал СВОИ деньги просто так?
Ещё, сидя в ванной, по грудь в белой, пузырящейся пене, Рома размышлял о том, что такое деньги вообще. Бумажки и железные кружочки. Но люди из-за них бесятся, словно это и есть самое дорогое в жизни. А, может, деньги и есть самое дорогое в жизни? И после этой мысли стало ему грустно. Он даже зубы забыл почистить и голову вытереть. Так и лёг спать с мокрой головой.
Ночью ему снились ужасные гонки. Рому трясло и бросало. Он долго не мог понять, что это за барханы, по которым он гоняет на карте и скатывается с умопомрачительной скоростью, но, притормозив у двух огромных пещер, Рома понял, это ноздри. А гоняет он по лицу. Вопрос, чьё это лицо? Во сне Роме показалось, что если он получит ответ на этот вопрос, ему откроются все тайны мира, он сможет постичь смысл вещей. Рома прыгнул в карт, и поехал вверх по щеке, в направление глаза. И пока он ехал вдоль носа, по форме последнего он понял, кому принадлежит лицо, которое он изъездил вдоль и поперёк. Это было лицо Калины Николаевны.
Проснулся Рома с неприятным чувством и долго не мог понять, в чём дело. От сновидения остался горький привкус, только не во рту, а в голове.

Хлопнув дверью машины Толи Маленького, Рома увидел подходящего к школе Юрика. Рядом с ним маячил дедушка в светлом, летнем плаще и почему-то в будёновке.
— Здравствуйте, — сказал Рома дедушке.
И тут дедушка заговорил. Что было крайне неожиданно. Ведь дедушка Юрика всегда молчал, а тут обратился к Роме с вопросом:
— Ну как вчера? Повеселились?
Рома не ожидал вопроса. И неожиданная разговорчивость обычно молчаливого пожилого человека вдохновила Рому, и ему захотелось сказать Юркиному дедушке что-то очень приятное:
— Спасибо вам огромное!
— За что? – не понял дедушка.
— За то, что вы вчера нам деньги дали. Мы очень повеселились. Мы на них…
Тут Рома замолчал, потому что увидел, что лица его собеседников изменились. Дедушка смотрел на Рому удивлённо, а на лице Юрика было выражение, которое можно было описать следующим образом: «ты что совсем?!».
— Какие деньги? – спросил дедушка.
Рома как-то сам понял, что отвечать на этот вопрос не стоит. Он молчал. Дедушка повторил свой вопрос:
— Какие деньги?
— Я не знаю, — пробормотал Рома, глядя на Юрика.
— Я никаких денег Юре не давал, — сказал дедушка. И он обратился к Юрику:
— О каких деньгах говорит твой друг?
— Он ошибся, — сказал Юрик, — Не важно.
Дедушка крепко пожал Роме руку и ушёл.
У Ромы в голове словно поселился пчелиный рой. И пчёлы это были мысли. И каждая из пчёл настойчиво жужжала, словно пытаясь что-то сказать, но голоса их сливались, терялись в общем гуле.
Рома и Юрик вошли в школу. К ним подбежала Балта и зашептала такого рода шёпотом, который был слышен, кажется, на улице:
— ЧП! У Калины из сумочки деньги украли!
— Что? – переспросил Рома, холодея.
— Украли у Калины всю зарплату. Из учительской.
— Как? Когда?
— В пятницу ещё. Мы в «пещере» были, а в учительской сумка лежала. Нас отпустили, мы ушли. Калина сумку взяла, домой пошла. Дома только кошелёк открыла, а там зарплаты нет. И ее платка цветного! Кто-то из наших украл.
Юрик усмехнулся:
— А почему сразу мы?
— Наш класс только в школе был.
— У неё деньги могли в метро вытащить, — сказал Юрик.
— Тогда бы и кошелёк вытащили.
— Не обязательно.
— А платок? – спросила Балта.
— Вор и на платок мог позариться.
— Я не знаю, — не стала спорить Балта, — Калина вообще не хотела шум поднимать, но Макар Семёнович и Нянькин возмутились. Теперь разбирательство будет.
Сделав своё дело, заронив семена паники, Балта бросилась к входящему в школу Мицкевичу, чтобы и тому рассказать потрясающую новость.
Пчёлы-мысли в голове у Ромы жужжать с новой силой. Он поначалу даже не расслышал, что ему сказал Юрик, и переспросил:
— Что?
— Ты идёшь? – повторил Юрик.
— Да, — сказал Рома.

— Hi, everyone, — сказала Калина.
— Good day, — ответил театральный класс.
Начался урок английского.
Рома сидел с Юриком за одной партой. Посмотрит налево, видит Юрика, переписывающего глаголы третьей группы с доски к себе в потрёпанную тетрадь. Посмотрит прямо, видит Калину, ждущую, когда ученики перепишут глаголы. Калина не улыбается. Говорит скупыми фразами. Старается не смотреть никому из учеников в глаза. По большей части разглядывает след от снежка на оконном стекле с той стороны. Про воровство Калина не говорит, смущается. Но Рома понимает, она только об этом и думает. Если бы у него украли деньги и любимы разноцветный платок, и перед ним сидели бы подозреваемые, Роме было бы не до английского. Впрочем, ему и так не до уроков.
Рома посмотрел на Калину, а затем перевёл взгляд на Юрика. Тот продолжал, низко склонив над партой голову, выводить в тетради английские глаголы. Потом почувствовал, что его разглядывают, и оторвался от тетрадки.
— Чего? – спросил он Рому.
Но Рома не смог ответить. Он, буквально, задохнулся от неожиданной мысли: «Это же Юрик украл… Это же Юрик деньги украл! И часы тоже! И кошелёк! Он вор! Его друг — вор! Дед ему никаких денег не давал. Он украл!»
Тут же воспоминания стали сами собой складываться в единое целое. Как кирпичи, сваленные в кучу, складываются в ровную стену. В тот день, когда они приехали поступать в театр, в раздевалке пропал кошелёк. Рома видел его, а потом, кошелёк пропал. И взять его мог только Юрик, потому что, вспомнил Рома, Юрик шёл за ним. Но тут же память подбросила ещё одно воспоминание. «Воруют», сказала тётя Лена, когда они в первый раз оказались в школе. Значит, воровали уже до них, до того, как «новенькие» пришли в класс. Следовательно, Юрик ни при чём. Он же сказал Роме тогда в спортзале: «Я не вор». И сказал серьёзно, глядя в глаза. Но ведь вор никогда и не скажет о себе: «я – вор, хватайте меня». Настоящий вор будет отпираться до самого последнего момента, и валить вину на других. Еще, котлеты. Рома вспомнил, как Юрик любил воровать котлеты. Ещё и его подбивал и смеялся ещё над его нерешительностью. Ещё одна яркая вспышка. Как говориться, взрыв из прошлого: часы! Катапотов сказал, что Юрик входил в раздевалку. Если Катапотов не соврал, то Юрик вполне мог взять часы. А потом, испугавшись того, что с часами его могут поймать, подбросить часы Еве Ивановой. Но тут же Рома засомневался, способен ли Юрик на такую подлость? Никогда он такой гадости он не сделает!
Но словно чей-то тихий, вкрадчивый голос нашёптывал Роме: «Это он, он, он…» Юрик уверял Рому, что это Ева часы украла, говорил, что она любит всё блестящее. Неужели он так говорил, чтобы отвести от себя подозрения? С подобным коварством Рома сталкивался впервые. А вдруг, Рома ошибается, и Юрик не виновен? Не мог же Юрик так основательно испортиться за время, когда они не виделись. Они провели в лагере три смены. Никогда Юрик за воровством замечен не был. Да, он был прижимистый, бережно относился к деньгам. Но таких сейчас пруд пруди. Это же не значит, что они воры! Но деньги, зажмурился Рома от очередной волны воспоминаний, откуда у Юрика деньги?! Дед ему никаких денег не давал, значит… Рома потёр виски, неужели его друг украл зарплату у Калины? И на эти тысячи они вдвоём разъезжали на карте, прогуливали их. Стыд, страх и полное разочарование в жизни, вот что испытывал Рома, глядя на то, как Юрик смотрит в окно. Рома вспомнил толстенную пачку денег, которую с таким апломбом вытащил Юрик в карт-центре. А что, если это деньги Калины? А кошелёк с вышитым белым бисером сердцем. Получалось, что Юрик подкинул его Балте, когда понял, что Рома кошелёк видел и, возможно, подозревает Юрика в краже. Рома, действительно, подозревал. Причём, очень, очень и очень сильно.
— Чего ты на меня уставился? – спросил, между тем, Юрик.
— Ничего, — выдавил из себя Рома.
Юрик снова занялся английскими глаголами, а Рома специально отвернулся, чтобы не выдать себя. В своё время мама говорила Роме: «Если не знаешь, как поступить, прежде, чем сделать шаг, возьми листочек, раздели его на две половины. На одной стороне напиши плюсы, а на второй – минусы, которые принесёт предстоящее дело. И ты сам всё прекрасно увидишь».
Именно сейчас Роме хотелось достать бумажку, расчертить её на две половины и выписать плюсы и минусы, «за» и «против» Юрика. Так бы он, должно быть, точно понял, вор его друг или нет. Только вот, и без бумажки понятно, что минусов будет больше. Он и платье в торговом центре предлагал захватить с собой, и не видел в этом ничего дуреного.
Юрик обвинял Еву Иванову в воровстве. Но если это так, то кто подложил ему кошелёк? Евы не было в школе, это точно. Значит, вор – это не Ева (в чём Рома не сомневался), или Юрик подложил кошелёк себе сам. Вернее, просто сам его взял и украл. Только человек, у которого на сердце не чисто может взяться за расследование с такой рьяностью и предложить запереть Мицкевича в театральном туалете. Вор сделает всё, чтобы отвести от себя подозрения. И ещё Рома ещё раз подумал о том, с каким почтением Юрик всегда относился к деньгам. Да что там с почтением! Он всегда трясся над ними. Устроил, например, истерику, когда в карт-центре не удалось проехать оплаченные круги. Как же он теперь сможет разговаривать с лучшим другом?
— Черкизов, come here, please, — раздался голос Калины.
Прекрасно, подумал Рома, его зовут к доске.
Когда он подошёл, Калина вытирала белые от мела пальцы
бумажным носовым платком.
— How are you doing? – спросила Калина.
— Not so well, — ответил Рома правду.
Класс дружно засмеялся. Виновник общего веселья смотрел на
смеющиеся лица и не мог найти в себе силы для обиды.
Он видел Юрика, своего лучшего друга, который раздувал щёки, тщетно пробуя сдержать смех. Как могло получиться, что человек, которого он хорошо знал, оказался не таким, каким казался? А что если каждый из его одноклассников притворяется. Что если все они другие? Что если все они врут? Роме стало очень страшно. Смех, звучащий в классе, становился громче, заполнял пространство, начал давить на Рому, превратился в назойливый шум, словно сотни летучих мышей захлопали крыльями.
Вдруг распахнулась дверь, и всё разом стихло. В класс вошли Макар Семёнович и Нянькин. Смотрели они исподлобья, молчали. Так же молча встали по разным сторонам учительского стола, так что Калина и Рома оказались между ними.
— Садись на место, — сказал Роме Нянькин.
Рома подчинился.
— Такого в школе у нас ещё не было, — сказал Макар Семёнович, прочистив горло, — Все вы, должно быть, уже знаете, что у Калины Николаевны пропали деньги…
Тут вмешался Нянькин. Он не мог сдержать негодования:
— Не только деньги! Но и вещи! Дорогой платок! Мы найдём этого подлеца! Мы его вычислим, и ему, я всех предупреждаю, будет плохо! Очень плохо! Лучше сейчас сознайтесь! Кто это сделал?! Мы всё равно выясним! Думаете, остаться безнаказанным?! И не надейтесь даже!
— Валентин Валентинович, — успокаивающим жестом остановил Макар Семёнович учителя акробатики, — Давайте конструктивно. Итак, у нас ЧП. Серьёзный кризис…
— Катастрофа! – добавил Нянькин.
— Согласен, — кивнул Макар Семёнович, — Сложно… Невозможно
заниматься коллективным творчеством, когда в коллективе не всё в порядке. В связи с этим, вопрос первый, кто взял деньги?
— И платок? – добавил Нянькин.
Дети молчали. Кто-то скрипнул стулом, шаркнул ногой по
линолеуму. И снова установилась гнетущая тишина.
— Ладно, — продолжил Макар Семёнович, — Вопрос второй, кто
видел, или, может быть, знает вора.
— Или подозревает? – добавил Нянькин, — Вы можете потом подойти к кому-то из нас и сказать о своих подозрениях с глазу на глаз…
— Стойте, — сказала Калина педагогам, — Я против! Вы, товарищи
дорогие, подстрекаете детей к доносительству.
— Мы хотим найти вора, — сказал Нянькин.
— Но не такой же ценой! – возразила Калина.
— Ты… Вы, Калина Николаевна, сторона заинтересованная, —
сказал учительнице Макар Семёнович.
— Всё равно, — заявила ему Калина, — Я не хочу, чтобы мои ученики
жаловались и доносили. Я сама все деньги свои отдам, только, чтобы этого не было!…
Пока учителя препирались, Рома, человек, который имел самые
веские подозрения, сидел, уставившись в гладкую доску стола, и хотел только одного, убраться поскорее из класса, а лучше из школы, подальше, перенестись немедленно домой. На худой конец уменьшится до размеров макового зерна, тихо упасть под парту и затеряться там, среди ног. Но такие превращения случаются, увы, только в сказках. В реальности, лучший Ромин друг, а, по совместительству, подозреваемый Юрий Ясный толкнул Рому локтем и сказал:
— Видел?
— Видел, — выдавил Рома в ответ. Он хотел провалиться сквозь землю, точнее, сквозь пол. Провалившись, оказаться в кабинете информатики этажом ниже и бежать, сломя голову. Бежать, или, в крайнем случае, быстро идти. Как ходят все прохожие по улицам, быстро, ни на кого не глядя. Рома подумал, что, возможно, многих прохожих мучает такое же чувство бессилия, помноженное на полное разочарование в дружбе.
Тем временем, слово взял Нянькин. Он, тряхнув кудрявыми волосами, сообщил, что на завтра будет назначен генеральный прогон двух спектаклей.
— Первым мы покажем спектакль «Легенда об Осирисе», вторым номером пойдёт «Рыцарь Диего». Я очень рад, что мы с Макаром Семёновичем одновременно дошли в наших репетициях до конца. Если это и конкуренция, то конкуренция позитивная и здоровая. Правда, Макар Семёнович?
Борода кивнул.
— И ещё один момент, — продолжил Нянькин, — Возвращаясь к случившемуся ЧП, подлой краже, которая произошла в нашем творческом коллективе. Возможно, мы не найдём виновного. Возможно, вор раскается и не станет больше залезать в чужой карман. Я не знаю, что будет, я не пророк. Но, предупреждаю, если кто-то, когда-то попадётся на краже, об этой школе он может забыть. Всем понятно?
— Всем, — раздался нестройный хор голосов.
Рома услышал, что Юрик тоже сказал:
— Всем.
И тут прозвенел спасительный звонок.
Рома вскочил с места, хватил рюкзак и выбежал из класса. Старый паркет
в коридоре покрыли жёлтой мастикой, и Рома заскользил, быстро перебирая ногами, как персонаж мультфильма, оставляя за собой короткие тёмные полоски.
— Погоди.
Рома обернулся. Его догонял Юрик. Рома остановился,
предчувствуя самый неприятный в своей жизни разговор.
— Ты куда побежал?
— Мне надо, — только и мог ответить Юрик.
— Ром, чего случилось-то?
— Ничего, — соврал Рома.
— Ты что, обиделся на меня?
— Да нет, — Рома старался держаться естественно. Как всегда в
подобных случаях, получалось у него неестественнее некуда.
— А, по-моему, ты обиделся.
— Нет. На что мне обижаться?
Юрик в упор смотрел на Рому. Мимо них повалили школьники. Истошно зазвенели мобильные телефоны.
— Я не обижаюсь, — повторил Рома. Он старался, чтобы слова его
прозвучали как можно убедительнее.
— Какой-то ты странный, — сказал Юрик.
— Да, я странный… то есть, нет, я не странный, — запутался Рома, —
Я нормальный, правда.
Рома сказал, что ему нужно в туалет, и быстро ретировался. По дороге он, конечно, поскользнулся и упал, испачкав новые джинсы жёлтой мастикой.
В туалете было людно, как на вокзале по прибытию сразу нескольких поездов. Пахло табачным дымом и хлоркой. Рома подпёр плечом кафельную стену и погрузился в невесёлые мысли. Вслед за Чернышевским (школьная программа …класс) он задал себе вопрос: Что делать? Рассказать кому-то о своём ужасном открытии? Или же скрывать всё до поры до времени? Например, чтобы успеть самому провести расследование и вывести Юрика на чистую воду.
Тут же Рома испугался своих мыслей. Вывести на чистую воду лучшего друга? Это ужасный план! Как бы взрослые поступили в этом случае? Как поступил бы его отец? Что бы посоветовала мама? Именно сейчас Роме нужен был её совет. Но напрямую спросить совета, это означало – рассказать обо всём. Роме этого не хотелось. Он знал, начнутся расспросы. Будет мучительно неловко.

— Мам, тут у меня знакомый один, в школе… — начал Рома,
входя вечером на кухню.
— Какой знакомый? – спросила мама, поднимая голову от
глянцевого журнала.
— Ну, старшеклассник. Ты его не знаешь… Так вот, он узнал, что
его друг ворует.
— Так, — сказала мама.
— Не просто друг. А лучший друг, — сказал Рома.
— Он точно это знает?
— Не точно. Но, ему кажется, что его лучший друг — вор.
— И что?
— Как, что? Дай совет, что ему делать, старшекласснику?
— А какие есть варианты у старшеклассника?
— Как тут поступить? Нажаловаться на друга?
— Может быть, старшекласснику стоит, для начала, поговорить со
своим лучшим другом по душам?
Рома замотал головой:
— Не, не пойдёт. Я скажу… Вернее, он скажет лучшему другу, а тот
сразу заорёт, ты меня за вора принимаешь?! Как ты можешь?! Короче, ничего хорошего не получится.
Мама внимательно посмотрела Роме в глаза.
— Старшеклассник боится скандала?
— Ничего он не боится! – начал раздражаться Рома, — Просто, если
лучший друг не вор? Что тогда?
Мама открыла холодильник и вытащила из морозильной камеры пачку сигарет.
— Мам!
Мама положила пачку обратно в холодильник и закрыла дверь.
— Хорошо, — сказала она, — Твой знакомый старшеклассник, он
верит, что его лучший друг мог совершить такой плохой поступок?
Рома задумался. Почесал за ухом.
— Мне кажется… Я не знаю. Мне кажется… нет. Не мог.
— О чём мы тогда говорим? – сказала мама, — Ты… то есть,
старшеклассник, не верит, но подозревает, да?
— Да, — согласился Рома, — Он подозревает, потому что факты, они все говорят о том, что друг украл.
Мама открыла стоящую на столе коробку с хлебной соломкой, которая заменяла ей сигареты и принялась сосредоточенно грызть соломку.
— Мам, — сказал Рома, — Я тебе, вообще-то, вопрос задал.
— Я знаю, — сказала мама, продолжая хрустеть соломкой.
— И что ты скажешь?
— Я не знаю, — ответила мама, — Ситуация сложная.
Рома не знал, что и думать:
— Как? Ты что, ничего мне не посоветуешь?
Мама не отвечала. Соломка исчезала с космической
скоростью.
— Сынок… — сказала мама, — Ты должен решить это сам.
У Ромы земля ушла из-под ног. Что ж это за день такой несчастный? Родная мать отказалась дать ему совет!
— Мам, скажи, что мне де – ла — ть? – по слогам повторил Рома.
Но его мама показала головой:
— Рома, я тебя очень люблю. Я готова помочь тебе и поддержать
тебя во всём. Но сейчас такой момент…
— Какой? – нетерпеливо сказал Рома.
— Ты должен сам решить, что делать. Совету здесь не помогут.
— Почему?
— Если ты хочешь стать взрослым… — начала мама, но Рома её перебил:
— Воспитываешь, да? В школе воспитывают и ты тоже, да?! Не
надо ничего мне советовать, ясно?! Сам разберусь!
И Рома покинул кухню, не забыв хлопнуть кухонной дверью.
Закрывшись в своей комнате, обиженный Рома сел, уткнувшись носом в аквариум с хомяком.
У Ромы в комнате жил хомяк-неврастеник. Звали хомяка Гамлет. Пьесу Шекспира Рома не читал, но имя ему очень понравилось. И хомяку оно подошло. Хомяк был чёрного цвета с белым пятном на спине. Людям с богатой фантазией пятно напоминало череп. Гамлет отличался тонкой душевной организацией. В среднем где-то раз в неделю он пытался покончить жизнь самоубийством, выпрыгнув из аквариума. Когда Рома начал закрывать аквариум крышкой, Гамлет принялся с недюжинным артистизмом разыгрывать собственную смерть. И когда кто-нибудь из гостей обращал на него внимание, Гамлет падал на спину, дрыгал короткими лапками и затихал, закрыв глаза. Особенно впечатлительные гости впадали в панику и рвались вызвать Скорую Помощь, или, в крайнем случае, сделать Гамлету искусственное дыхание. Таких всегда останавливали. Домашние знали, Гамлет валяет дурака. И, правда, полежав на спине без движения, хомяк резко переворачивался и вставал на лапы. Вид у хомяка был недовольный. Он морщил нос и отводил взгляд. Так ведёт себя артист, которого зрители обделили аплодисментами.
Рома попытался найти сочувствия у Гамлета. Но неблагодарный хомяк повернулся к хозяину спиной, плавно переходящей в толстую попу и занялся вдумчивым пережёвыванием десятирублёвой купюры. (Размышляя о свойствах денег, Рома, в качестве эксперимента, кинул купюру грызуну в аквариум.)
К отцу Рома идти не хотел. Тот всегда рубил с плеча. Не вдаваясь в детали, начинал возмущаться и обвинять Рому в слабохарактерности. «Перестань, ты такой же, как твой сын», заявляла мама отцу в подобных случаях. Получалось, говорить с отцом, это всё равно, что просить совета у зеркала.
Придеться разбираться во всем самому.

По дороге в школу Рома любил смотреть, как Толя Маленький ведёт машину. Делал он это легко. Как на компьютерном тренажёре, не боясь столкновений. Он словно угадывал, чувствовал, где в плотном потоке машин появятся бреши, и решительно направлял автомобиль прямо туда.
Если посмотреть на дорогу сверху, это походило на игру в тетрис. Автомобили вместо фигур. Обладавший богатой фантазией Рома называл это «смертельный тетрис».
— Как дела? – спросил Рома Толю Маленького.
— Нормально, — ответил тот.
По примерным Роминым подсчётам папин шофёр произносил в
день около десяти слов (из них раза три слово «дундук», обращённое к менее опытным водителям).
В этот раз Рома собирался разговорить Толю Маленького.
— Я тут хотел спросить…
Толя сохранял молчание.
— Вернее, рассказать…
В зеркале заднего вида Рома видел Толины глаза, внимательно
следящие за дорогой.
— Значит, вот… — продолжил Рома, подбирая слова, — У меня такая
проблема…
Толя издал неопределённый, похожий на мычание, звук,
означавший, судя по всему, умеренное желание узнать о проблеме подробнее.
— У нас в школе есть вор.
Толя усмехнулся краем рта. А Рома поспешил предупредить:
— Только вы никому не говорите, что я сейчас скажу, ладно?
Толя кивнул, мол, ладно, не скажу.
— Вот… Я узнал, кто вор.
Толя молчал.
— И этот вор, он… оказалось, он мой лучший друг.
Толя приподнял одну бровь – крайняя степень удивления — и
спросил:
— И чего?
— Ничего. Только я об этом знаю… Узнал, вдруг… И теперь не
понятно, что мне делать.
Рома ждал ответа, но ответа не последовало. Они стояли в пробке. Еле слышно работал мотор. Прошла, наверное, минута. Рома переспросил:
— Что мне делать-то?
Толя Маленький спокойно поправил зеркало заднего вида и сказал:
— Нечего тут думать. Ты ж не крал ничего?
— Нет.
— Ну и нечего думать. Воров наказывать нужно.
— Он же мой друг.
— Забудь. Не друг он тебе больше.
Рому охватило отчаяние. Он нажал на кнопку, чтоб открытьокно,
и глотнуть воздуха.
— Что же делать? – повторил он.
— Рассказать всем, и чем скорее, тем лучше. А то он ещё и тебя за
собой потянет. Потом не открестишься.
Рома высунул голову в окно. По щекам хлестнул морозный воздух. Легче не стало. Рома убрал голову, поднял стекло.
— Не парься, — сказал Толя Маленький, — Друзей ты себе наживёшь ещё.

Когда Рома входил в школу, сильнее всего на свете он желал избежать встречи с Юриком. И, конечно, следуя закону подлости, наткнулся на Юрика не дойдя до раздевалки.
— ЗдорОво, — сказал Юрик.
Рома не смог ответить. Кивнул и на негнущихся ногах последовал в
раздевалку. Смотреть он мог только в пол, и сразу заметил, как сильно наследили школьники. Оставили мокрые, грязные отпечатки на светлом кафеле. И ещё Рома захотел стать маленьким, очень маленьким, крохотным, чтобы прыгнуть в канавку между кафельными плитками, побежать по ней, семеня миниатюрными ножками, забиться в щель под плинтусом и сидеть там до скончания веков между засохшей жвачкой и потерянной кем-то рублёвой монетой.
Но это были только мечты.
В реальности Юрик догнал Рому, схватил его за плечо:
— Эй.
Рома остановился.
— Ты что, со мной не разговариваешь?
— Почему? – выдавил из себя Рома, — Я разговариваю. Как дела?
— Ты спрашиваешь, как дела?
— Да, — ответил Рома автоматически.
— Я знаю, что у Калины деньги украл! И платок.
— Кто? – спросил Рома.
— Ты! – сказал Юрик.
Рома потерял дар речи. Ему на секунду почудилось, что потолок в коридоре опускается, надвигается на него, грозя раздавить, безжалостно расплющить, как пресс.
— Я не крал, — голос Ромы дрожал, как струна виолончели, которую, проходя, задел ненавистник классической музыки.
— Да шучу я, расслабься, — сказал Юрик, расплываясь в улыбке.
Рома с шумом выдохнул воздух:
— Я понял, это шутка.
— Конечно, это шутка. Я думаю, что деньги Нянькин украл!
— Нянькин?
— Сам подумай!
— А зачем это ему? – спросил Рома.
— Он же в Калину влюблён!
Рома зажмурился от неожиданности:
— Откуда ты знаешь?
— Это все знают, – сказал Юрик, посмотрел на Рому и добавил, — Кроме тебя.
Очень обидно узнавать, что все вокруг что-то знают, а ты ходишь в неведении.
— Что знают?
— Нянькин даже предлагал Калине жениться!
— Правда, что ли?!
— Конечно! Он предлагал, а она отказала, сказала, фиг тебе!
— Почему? – не понял Рома.
— Не знаю, — сказал Юрик. Его не интересовали частности, — Сказала, фиг тебе! И всё!
Рома кивнул. «Фиг тебе» — это аргумент. Кто же с этим станет спорить?
— …и Нянькин мстит, понимаешь. Он обиделся на Калину. И от злости деньги украл, — продолжил Юрик, — Понимаешь?
— Понимаю… — повторил за ним Рома, совершенно растерявшись, — Но… это точно?
Юрик посмотрел на друга, как на умалишенного:
— Точно — это то, что я могу прорыгать алфавит от А до Я, а про Нянькина только предположение. Мне еще Балта сказала, что Нянькин до нашего прихода в школу чуть с Бородой не подрался.
— Из-за чего?
— Не знаю. Может, тоже из-за Калины.
Рома окончательно запутался:
— А при чем тут деньги?
— Не знаю, — сказал Юрик, — Я просто строю версии.
— Понятно, — Рома снова отвел глаза.
— Что с тобой? — спросил Юрик, подходя ближе, — Ты-то сам кого подозреваешь?
Тут Рома начал говорить… Он, как правило, старался не огорчать людей. Не говорить того, что может их расстроить. Папа его считал, что правда, даже самая горькая должна прозвучать, во чтобы-то ни стало. Рома с этим был не согласен. Что толку в правде? Она, правда, расстраивает, порой, до слез. Ну, прозвучит она. А дальше что? Как жить с ней дальше? Правда — это камень в ботинке. Иногда ходить с таким камнем становится невозможно.
Рома не хотел говорить Юрику о своих догадках. Это получилось само собой. Юрик припер его к стенке.
— Я не крал ничего, — сказал Юрик, когда Рома замолчал, — Я, серьезно, не крал, — и, после паузы, добавил, — Посмотри мне в глаза… Эта фраза точно была в каком-то фильме. Юрик посмотрел другу в глаза, и ничего особенного не увидел. По крайней мере, не нашёл в них ответа на мучивший его, практически, гамлетовский вопрос (хомяк тут ни при чем), крал, не крал?
Юрик тоже не понял, что красноречивого взгляда тут недостаточно, и начал говорить, и постарался камня на камне не оставить от Роминых доказательств. Да, кошелёк пропал, когда он шёл сзади, но, когда он проходил мимо раздевалки, кошелек Блаты был там, и он его пальцем не тронул. Он шел на прослушивание, между прочим, ему не до того было. Ко всему прочему, если Роме интересно, за ним Борода по пятам шел. Так что, при всем желании, не успел бы он этот дурацкий кошелек забрать. И хранить он его долго не стал бы, зачем? Чтобы потом при Роме достать и показать? Он же не дурак.
— Это же нелогично!
— В общем, да, — согласился Рома.
Дальше Юрик сказал, что кража котлет — это вовсе несерьезно, это шутка, и воровством считать это нельзя, и что самые чистые и благородные души не устояли бы и, при случае, стащили бы пару котлет, если бы им предоставилась такая возможность.
— Разве ты сам не хотел котлету украсть? — спросил Юрик Рому.
И тот вынужден был признать, да, было такое желание.
— А то, что я Еву Иванову обвинял, так это я специально.
— Не понял, — сказал Рома.
Юрик почесал задумчиво нос. Потом еще раз почесал, самый кочик.
— Понимаешь… Только тебе могу сказать…
— Что?
— Точно не разболтаешь?
— Точно, — кивнул Рома.
— Она мне нравится.
Рому как обожгло. Такой подлости от близкого друга он не ожидал.
— Что ж ты её в воровстве обвинил, если она тебе нравится?
— А что мне ей комплименты говорить, чтобы все поняли, что я в нее…
Юрик остановился. Помолчали. Таких душевных терзаний Рома не испытывал никогда. Воровство, влюбленность Юрика, ревность — все смешалось и бурлило в нем, как забытый на кухонной плите бульон странного цвета.
— …А деньги мне, конечно, не дед подарил, — сказал Юрик, — Только я тебе не мог это сказать. Я и деду ничего не мог сказать. Мне деньги мама передала.
Рома за все время знакомства с Юриком не слышал ничего о его родителях. Юрик не говорил, а Рома не спрашивал. Юрик предпочитал рассказывать только о дедушке — персоне эксцентрической и яркой.
— А почему деду нельзя сказать? — не понял Рома.
— Мою маму родительских прав лишили. Запретили со мной видеться. Дед даже по телефону мне с ней говорить запрещает. Она в Питере осталась, когда мы сюда переехали.
— А за что лишили?
Юрик не захотел отвечать:
— Какая разница?! Мне с ней видеться нельзя. А она ко мне тайно приехала. Деньги дала. Она хорошая!
В словах Юрика звучало желание убедить, но Рома и не думал ставить их под сомнение.
— Деду я, конечно, ничего не сказал. А то он знаешь мне чтобы устроил! — Юрик вспомнил о другом обвинении, — А Катапотов говорил о том, что я в раздевалку входил. Так это правда. Я входил. Но я наколенники забыл. Взял их и сразу вышел.
-…у меня и времени не было бы часы эти забрать. Я не знал, где они. И потом не нужны мне они. У меня дома часы лежат, подарок деда, он их не ношу, они руку сдавливают.
Юрик видел, что тень подозрения еще кроется в ромином взгляде, поэтому решил пойти ва-банк:
— Все равно мне не веришь, да? Выход, знаешь, один. Или ты мне доверяешь, или идешь и говоришь, что я — вор. Если уж решил, что это я все украл, то не стесняйся, иди, жалуйся!
Наступил решительный момент. Друзья смотрели друг на друга. Рома с трудом сглотнул и тихо сказал:
— Я не верю…
— Что?
— Я не верю, что ты — вор.
— Точно?
— Да. Ты не вор. Только, это не Ева тоже.
— Я ее не обвиняю, — сказал Юрик.
— Ее в школе не было, когда тебе кошелек Балты подбросили.
— Понятно, что это не она, — сказал Юрик несколько раздраженно, — Это кто-то другой.
— И кто? — задумчиво спросил Рома.
— Не знаю. Надо искать.
«А то я не искал», подумал Рома.

Нельзя сказать, что с души у Ромы свалился после этого разговора камень. Что-то, конечно, упало с души. Так, несколько небольших камешков. А самый главный камень покачнулся на краю и замер в ожидании неминуемого падения.
Тем не менее, уже на следующий день никто уже не говорил о краже денег и любимого, радужной расцветки, платка Калины. И сама Калина более уже не поднимала эту тему.
Каждый день после уроков и Борода и Нянькин устраивали бесконечные репетиции, а Калина носилась из «Пещеры» в класс физики, который превратился в репетиционный зал. Она ставила пластику и в том и другом спектакле и, разумеется, знала, как выглядит и тот и другой спектакль в полусобранном виде. Сами участники, при встрече друг с другом, не выдавали творческих тайн. На вопрос Ромы:
— Что там будет у вас?
Юрик хмурил брови, поднимал подбородок на максимальную высоту и отвечал:
— Не важно, на премьере сам все увидишь.
Рома отвечал другу сторицей, и молчал, как рыба, когда Юрик, как бы между прочим, интересовался «Легендой о храбром рыцаре Диего и его прекрасных дамах».
Проводя свободное время, друзья снова сблизились и вместе ходили смотреть, как дедушка Юрика купается в проруби. «Репетиция Рождества», так назвал дедушка Юрика этот опасный для жизни зимний заплыв.
Пока ехали по шоссе на дедушкином «Москвиче», Рома думал, как ему начать разговор. Он хотел поговорить с Юриком о Еве Ивановой. Поговорить серьезно. Расставить точки над «и». Юрик сказал, что Ева ему нравится, и это очень не нравилось Роме. Он собирался сообщить другу, что Ева нравится ему гораздо раньше. И это очень важно. А так же Рома уже обещал найти вора, а, значит, что его и Еву связывает… нечто… Рома не смог сформулировать, что их связывает с Евой. Но это все очень серьезно. И поэтому Юрик должен был с этим считаться.
Так что теперь Рома, сидя на заднем сидении обледеневшего, трясущегося на «Москвича», пытался понять, что ему сказать Юрику, чтобы тот оставил Еву Иванову в покое. Но Юрик, вроде бы, Еву не сильно беспокоил… Короче, Рома твердо решил объясниться, но что при этом говорить, не вполне понимал.
Тем временем, «Москвич» свернул под мост и поехал вдоль канала. Медленно проехали они мимо намертво примерзшего к берегу корабля, с палубы которого, как хобот депрессивного слона, свешивался строительный кран.
Дедушка Юрика вел машину, прижавшись к рулю грудью, разглядывая близорукими глазами скользкую, в ледяном крошеве, дорогу.
Юрик, сидящий рядом с дедом на пассажирском сидении оборачивался к Роме редко. Это Рому вполне устраивало. Подъезжая к месту сбора «моржей», дед нежданно-негадано затянул арию Мистера Икса:
— «Да, я — шут, я — циркач, но что же…?»
Все было бы еще ничего, но тут к дребезжащему тенору деда присоединился голос Юрика. Пели они слажено, но противно. Получали при этом от пения огромное удовольствие. К сожалению, энтузиазм не уменьшал количества фальшивых нот.
В нескольких метрах от берега, прямо на льду, стояла палатка в выцветшей надписью «ФИЗТЕХ».
— Наши, — крякнул дедушка, заглушив мотор.
Из палатки начали вылезать дедушки разной комплекции. Все они были краснощекие, встрепанные, широко улыбались, показывая новые искусственные зубы.
Дедушка Юрика обнялся по очереди с другими дедушками. «Моржи» хотели обнять так же и Юрика с Ромой, но мальчики отступили на шаг назад. Но «Моржи» не обиделись. Они живо скинули с себя одежду и побежали к проруби. На вырубленный прямоугольник даже смотреть было холодно. В темной воде плавала ледяная крошка, похожая на мелкие обрывки пластикового пакета. Перед тем, как прыгнуть в холодную воду дедушки остановились на краю проруби. Они переглядывались, нервно улыбаясь. Утаптывали снег красные, круглые пятки. Если бы Рома точно не знал, что они «моржи», он бы подумал, что дедушкам совсем не хочется купаться.
Вдруг, задрав подбородок, тоненько закричал дедушка Юрика. Зажав в пятерню медный крест, он прыгнул в воду. И уже вслед за ним весело посыпались в прорубь остальные дедушки. Были они в этот момент похожи на пингвинов, которых неуклюжие полярники спугнули со льдины. Выныривая, отплевываясь, фыркая, дедушки все как один говорили одно и тоже:
Теплая водичка! Теплая! Какая теплая водичка!..
Сомневаюсь я, что она такая уж теплая, — сказал Юрик.
Рома кивнул, одновременно думая, как начать непростой разговор.
Знаешь, что…
Что? – повернулся к нему Юрик.
Я хотел сказать… — Рома запнулся, — Ева Иванова…
Ну…
Ты сказал, что она тебе нравится…
Сказал. Что дальше?
Рома вытер лоб под краем меховой шапки.
Она мне тоже нравится, — сказал он.
Юрик смотрел на Рому, ожидая продолжения. Моржи стали выскакивать из
воды со скоростью пингвинов, напуганных появившейся касаткой.
Я с Евой говорил, — продолжил через силу Рома, — Я ей обещал вора
найти, чтобы ее не обвиняли.
Неожиданно Юрик расплылся в улыбке.
Ты чего, влюбился?
Я? Нет! – автоматически ответил Рома.
Влюбился, — сказал утвердительно Юрик и похлопал Рому по плечу, — Не
волнуйся. Не нужна мне твоя Ева. Мне, на самом деле, Милославская больше нравится.
На этом обсуждение щекотливой темы закончилось. Только, когда
возвращались назад, Юрик повернулся, посмотрел на Рому, сидящего на заднем сидении, ухмыльнулся и сказал:
Адам и Ева.

К «благородному рыцарю Диего» подошла «прекрасная дама». Было это
за сценой во время пятиминутного перерыва между репетициями. Рома в костюме рыцаря печального образа только хотел спокойно в темноте и в полном одиночестве поковырять в носу, но неожиданное появление Аллы Мирославской в пышном платье сорвало его гедонистические планы.
— Привет, — сказала Алла, хотя они виделись минуту назад.
— Привет, — ответил Рома, смущенно пряча руки за спину.
— Что делаешь?
— Отдыхаю. (А что он еще мог сказать? В носу ковыряю, что ли?)
— Я все время текст забываю в нашей сцене, — ресницы Мирославской опустились и поднялись, как в замедленной съемке.
— В какой сцене?
— Там, где мы с тобой прощаемся.
В сцене прощания Рыцаря с Прекрасной Дамой было всего два слова: «прощай», говорил Рыцарь, «прощай», отвечала ему Дама.
— Понятно, — сказал Рома. Хотя, ничего он не понимал и начинал уже как-то бояться Мирославскую, которая, сделав шаг, оказалась слишком близко.
— Давай порепетируем, — предложила Мирославская.
— Давай, — ответил Рома, отступая на шаг назад.
Щекотливость ситуации состояла в том, что сцена прощания, по замыслу Макара Семеновича, заканчивалась поцелуем. Во время репетиций эту сцену проходили без поцелуя. Макар Семенович, казалось, сам стеснялся своей режиссерской задумки. Но сейчас что-то подсказывало Роме, что Мирославская настроена пройти сцену до самого конца, и просто обозначением поцелуя дело не ограничится.
— Прощай, — сказала Мирославская, на глазах превращаясь в Прекрасную Даму.
— Пока, — хрюкнул Рома и сорвался с места. Он пробежал через пустую сцену, она же отгороженный спортзал, пронесся по фойе, едва не сбив читающую газету тетю Лену, и выбежал на улицу. Лицо Ромы горело, и холодный воздух пришелся как нельзя кстати. Словно Рома лицом зарылся в мокрое полотенце. Как такое может быть, думал Рома, растирая снег между пальцами, как только ему Ева стала нравиться, Мирославская активизировалась. Раньше она была к нему равнодушна. Непонятно. Девочки странные очень, заключил Рома, и заставил себя вернуться на репетицию. Там он постарался расположиться подальше от Мирославской. Впрочем, напрасно трудился. Бывшая любовь перестала его замечать.

Сами репетиции с Макаром Семеновичем были крайне тоскливыми. Борода говорил, говорил, объяснял актерскую задачу, рассказывал о трубадурах и минестрелях, но сам его голос навевал такую зевоту, что с ней можно было справиться, только вцепившись в губы пальцами.
К тому же, Рома вовсе не был уверен, что спектакль о рыцаре Диего получается интересным. Даже наоборот, он точно знал, что спектакль скучный, невеселый, неинтересный, и его точно высмеют «старенькие», готовящие к показу легенду об Осирисе.
На деле получилось еще хуже.

Балта, которой до всего было дело, распустила слух о том, что между Бородой и Нянькиным назревает новый конфликт. Яблоком раздора послужил прибор «ДБС», он же «Да Будет Свет». И Нянькин и Борода хотели использовать «ДБС» в своих спектаклях. Понятно, что прибор можно было задействовать и в том и другом спектакле одновременно, но ни Нянькин, ни Борода на это согласиться никак не могли.
— Решили, что будеть показ, — сказал Балта.
— Какой показ? – спросил Мицкевич. Несмотря на общую загадочность и таинственность, Мицкевич, порой, задавал прямые вопросы и, получив ответ, снова натягивал на себя маску таинственного Мистера Икса.
Балта сказала, что «старенькие» будут показывать сцену из Осириса, а «новенькие» сцену из спектакля о рыцаре Диего. Отец Катапотова посмотрит оба отрывка. Чей спектакль покажется ему лучшим, тому из режиссеров он отдаст свой «ДБС».
Откуда ты узнала? – спросил Юрик.
Мне Катапотов сказал, — ответила Балта.
Группа ребят, и «новенькие» и «старенькие» вперемешку, пошли искать
Катапотова. Но Катапотова не нашли, хотя занятия еще не закончились и тот должен был быть в школе. В итоге Балте не поверили, но все очень сильно напряглись. Балту, впрочем, устроила и такая реакция. Ей важно было оказаться в центре внимания.

Ночью Роме приснился ужасный сон. Он не знал, что примерно такой же сон регулярно видят артисты по всему миру. Им снится, что они пропустили свой выход на сцену.
Роме приснилось, как он в костюме рыцаря Диего стоит за кулисами, а там, в освещеном зале, за толстой материей, рассаживаются зрители. Слышно, как проходят они вдоль кресел, переговариваются вполголоса, кашляют. И, вместе с тем, растет напряжение. Паника накатывает на Рому волнами, сбивает дыхание, вызывает страшную, раздирающую рот зевоту. Рома потеет от страха, пытается вспомнить текст, но обрывки фраз, приходящие на ум никакого отношения к тексту пьесы не имеют, и только усиливают панику. Из-за кулис Рома видит, как свет начинает гаснуть, и звучат первые звуки музыки, увертюры, в конце которой он должен появиться на сцене.
Готовясь к выходу, Рома перекатывается с пяток на носки и вытирает мокрые ладони о бархатные штаны. Вдруг он слышит позади себя шум, оборачивается и видит лысого Андрея Григорьевича. Педагог воровато оглядывается и, не замечая Рому, начинает вынимать из карманов и выкладывать на стоящий у стены спортивный «козел» различные вещи. Тут и кошелек Балты и часы Рогова, платок Калины, кольца, деньги, украшения, которые, не удержавшись на поверхности «козла», падают на пол. Кажется, карманы Андрея Григорьевича не имеют дна. В очередной раз сунув туда руку, он вынимает хомяка Гамлета, который в ажитации подбегает к краю. Но спрыгнуть на пол не решается, а принимается носиться кругами по ворованным вещам. Рома хочет спасти Гамлета, делает шаг, но что-то останавливает его. Медленно, слишком медленно доходит до Ромы, что увертюра давно уже смолкла и в зале стоит гробовая тишина. Зрители ждут, когда начнется спектакль. И начало спектакля и вообще судьба сегодняшнего вечера зависит только от него, от Ромы. А он стоит за кулисами и ясно понимает, что с каждой секундой промедления труд, старания многих людей превращаются в прах. И это его вина. Его и больше ничья.
Рома поворачивается, чтобы выйти на сцену, но Андрей Григорьевич ловко хватает его за руку и шепчет:
— Пойдем, пойдем со мной!
— Куда? – спрашивает Рома шепотом.
— Как куда? – искренне удивляется Андрей Григорьевич, — Воровать.
— Я не хочу, — шепчет Рома, — Отпустите меня. Отпустите!!
Рома кричит, понимая, что его слышат зрители, и что катастрофа вполне себе состоялась.
Проснувшись за десять минут до звонка будильника, Рома стал думать, почему в роли вора ему приснился именно лысый Андрей Григорьевич. Что в нем подозрительного? Ответ нашелся немедленно. В нем подозрительно все. Именно потому, что на него никто никогда не подумает.
«Все образуется», — твердит Андрей Григорьевич. Это очень подозрительно, подумал Рома. Разве может нормальный человек полагать, что в жизни все само собой образуется? Это же ерунда какая-то.
На кухне Рома обнаружил родителей, обсуждавших папины дела. Рома немедленно стал прикидывать, кто из них мог оказаться вором, мама или папа? Но тут же одернул себя, они-то здесь при чем?
Завтракал Рома без аппетита.

А в школе он обнаружил толпу, обступившую Катапотова. Размахивая красными руками, мигая раскосыми глазами, Сережа Катапотов вещал, роняя жвачку изо рта:
— …в раздевалке, в принципе, не страшно. У меня игрушка была на телефоне, я играл. Только вот, часа в два ночи…
Катапотов сделал драматическую паузу.
— Что? — выдохнул один из нетерпеливых слушателей.
— Показалось, словно шаги. По кафелю так, шлеп, шлеп…
Школьники вокруг Сережи затаили дыхание.
— Но потом я понял, послышалось, — снял напряжение Катапотов, — А утром, часов в семь тетя Лена пришла. Сначала, к себе, а потом раздевалку ключом открыла, а тут я, «здрасте», говорю. Тетя Лена швабру выронила, да как заорет…
Вокруг засмеялись. К Роме подошел Юрик.
— Привет, — сказал он, — Катапотова в раздевалке на ночь закрыли.
— Да я уже понял.
— Когда мы его вчера искали, он в раздевалке сидел.
— А что он не вышел, когда тетя Лена раздевалку вечером запирала? – спросил Рома.
— Говорит, специально. Хотел, говорит, ночь в школе один провести, — ответил Юрик, а потом, неожиданно, добавил, — Только я думаю, он все врет.
— Не понял.
— Не специально он в раздевалке дал себя запереть. Он по карманам шарил, тетя Лена пришла, он и побоялся выйти, спрятался, вот его и заперли.
— То есть, ты думаешь…
— Тут и думать нечего, — сказал Юрик, — Он — ворюга.
Рома с сомнением посмотрел на Юрика. Тот продолжил:
— Катапотов старенький. По слухам, воровать вещи начали еще до нашего появления. Значит, это был точно кто-то из стареньких. Катапотову на значки деньги нужны…
Юрик кивнул на Катапотова. Тот, на волне общего внимания, поднял руки вверх и демонстрировал разноцветные значки, которые наподобие панцыря украшали его грудь и отчасти спину, обнаруживаясь даже подмышками.
— Он – вор, — убежденно сказал Юрик, — Но думать на него не будут.
— Почему? – спросил Рома.
— Ну, он такой, типа, клоун, а потом у него отец «ДБС» изобрел. Его подозревать в последнюю очередь станут. Помнишь, как он сказал, что я в раздевалку входил, туда, где часы пропали?
— Помню.
— Сам часы украл, а на меня свалить пробовал.
Рома посмотрел на беззаботного Катапотова другими глазами. За последние дни Рома стал ужас, какой подозрительный. И цветные, торчащие в разные стороны, волосы Катапотова уже воспринимал как маскировку, которая отвлекала простодушных от Катапотовской драконьей сущности.

Одиннадцать дней заканчивались, а вор так и не был найден. Рома устал. То ли от умственного напряжения и собственной подозрительности, то ли от каждодневных репетиций. Он совсем даже и не обрадовался елке, которую, по заданию отца, принес Толя маленький. Упала на пол веревка и елка начала медленно расправлять лапы, стянутые к вершине. Хвойный запах заполнил комнату. Мама с папой стали спорить, куда поставить елку, справа или слева от телевизора. Но спор их казался несерьезным, театральным. Они сами от души веселились, доказывая свою правоту.
К сожалению, приближение новогодних праздников оставляло Рому равнодушным. Такое с ним было впервые.
В последнее воскресенье года Рома приехал в гости к Юрику, в квартиру, где тот жил вместе с дедушкой. Дверь им открыла новая жена дедушки. Седые волосы ее были заплетены в африканские косички.
— Можешь звать меня Прекрасная Выдра, — сказала она Роме.
— Ладно, — сказал Рома, не зная, что и думать.
Квартира дедушки была более похожа на склад таинственных вещей. Прекрасная Выдра провела мальчиков по темному коридору на кухню. Под высоким потолком коридора висели, тихо качаясь, тонкие, гнутые железные листы.
— Не бойся, они не упадут, — сказала Роме Прекрасная Выдра, не оборачиваясь. На ходу она несильно хлопнула по листу рукой. Тугой, объемный звук заходил волнами по коридору, многократно отражаясь от стен, огромными мурашками пробегая по спине.
— Ты знаешь, что это лечебный звук? – спросила Прекрасная Выдра.
— Нет, — ответил Рома.
— Знай теперь.
На кухне дедушка Юрика прикручивал фотоаппарат к штативу.
— Сними носки, — сказал дедушка.
— Зачем? – удивился Рома.
— Снимай, не бойся, — сказал Юрик.
Рома послушно снял носки. Все внимательно посмотрели на его розовые ноги. Дедушка Юрика направил на них объектив фотоаппарата. Сверкнула вспышка.
— Можно носки надеть?
— Можно.
— Дедушка фотографирует ноги, потому что по ним можно многое сказать о человеке, — пояснил Юрик.
Дедушка согласно кивнул. Прекрасная Выдра предложила Роме чистой воды с серебряной ложечкой в стакане.
После Роме показали коллекцию фотографий, ни одного лица, только ноги. Некоторые были в носках.
Видишь, — сказал дедушка Юрика, — У каждой пары свой характер.
Рома кивнул и через силу улыбнулся.
Потом Рома отгадывал цвета на ощупь. Закрывал глаза, трогал кусок материи, которую протягивала ему Прекрасная Выдра.
Синий, — сказал он, и открыл глаза.
Прекрасная Выдра держала кусок красного бархата.
А Юрик всегда отгадывает, — сказала Выдра.
Молодец, — сказал Рома. Он не знал, как себя вести в этом странном доме.
И про себя удивлялся тому, как Юрик умудряется сохранять хотя бы внешне вид нормального человека. Ведь он каждый день вынужден возвращаться в эту квартиру.
Тем временем, Прекрасная Выдра вытащила ложки и вилки и начала
прикладывать их к Роминой груди. Ложки и вилки с грустным звоном падали на пол.
— У тебя слабое поле, — резюмировал дедушка Юрика, — У людей с сильным полем они прилипают к телу.
— Можно позвонить? – спросил Рома.
— Телефон в коридоре, — сказал дедушка.
Простых вещей в этом доме не держали. Телефонный аппарат оказался деревянным, с шершавой чурочкой вместо трубки. Рома позвонил Еве. Расчет был на то, что, увидев на определителе незнакомый номер, она все-таки возьмет трубку. Рома не ошибся. Ева взяла трубку после второго гудка.
— Привет.
— Нашел? – спросила Ева.
— Нет.
— А зачем звонишь?
— Узнать, как дела.
— У меня дела плохо. Все думают, что я – воровка.
— Я так не думаю, — сказал Рома.
— Я знаю. Но это все равно… В школу я не вернусь.
— У меня еще неделя почти, — Рома старался держаться молодцом, — Я его найду! Или её.
Ева подумала и сказала:
— Ладно, пока.
— Пока.
На кухню Рома пришел грустный.
— Ты в порядке? – спросила Прекрасная Выдра, наливая ему чай.
— Конечно, — ответил Рома.
Дедушка словно угадал его мысли:
— Вор может быть из другого класса. Потешается над вами, хочет рассорить.
— А зачем ему нас ссорить? – спросил Рома.
— Не знаю, — ответил дедушка, — Кто-то кого-то обидел. Кто-то захотел отомстить. Все просто.
— Отомстить? – об этом Рома еще не думал.
Дедушка Юрика, тем временем, пустился в рассуждения:
— Месть – это легко. А вот заставить себя отказаться от мести, вот сложная задача.
Рома глотнул чай. На вкус он был как старый халат.
— Этот чай лечебный, — пояснила Прекрасная Выдра.
— Спасибо, — сказал Рома, — Я так и понял.

Показ объявили 27 декабря. Макар Семенович вошел в класс во время урока математики, нервно поправил шейный платок космической расцветки и вежливо спросил разрешения сделать объявление. Учитель махнула рукой, она давно привыкла к тому, что в театральной школе точные науки ни в грош не ставились.
Борода сказал, что математика – урок на сегодня последний (ура!), и что далее намечается показ. Что-то типа генеральной репетиции на зрителя. Оказалось, что спектакли будут показаны целиком. Это меняло дело, и, по мнению Ромы. Меняло в худшую сторону.
— А что там у вас, в Осирисе будет? – спросил он у Юрика.
— Увидишь, — ответил тот.
Оказалось, что в предверии показа, они и не друзья теперь больше. Вернее, может, и друзья, но задачу у них теперь разные.
Выходя из класса после урока Юрик пошел вслед за Нянькиным и старенькими. А Рома остался с Бородой и новенькими.
Рома завидовал Юрику. В пьесе о разнесчастном рыцаре Диего, по его мнению, уж точно не было ничего интересного. Сам спектакль получился многословнгый, нудный и все шутки там были с бородой, как у Макара Семеныча. Мало того, сам обладатель бороды постоянно требовал у Ромы, чтобы тот «не тянул на себя одеяло:
— Пойми, вместо твоего бенефиса я хочу увидеть на сцене актерский ансамбль.
Рома согласно кивал головой, а сам думал, что если остальной актерский ансамбль не может играть так же хорошо, как он, пусть смирится с тем, что все аплодисменты достануться исполнителю заглавной роли.

Иоффе, Мицкевич, Сенин и Рома тащили книгу. Книга была неподъемной. Огромные прямоугольные листы из фанеры и на месте корешка массивная труба. Книгу эту проклятую придумал Макар Семенович для спектакля про рыцаря Диего. Она должна была стоять на сцене. Меняются картины в спектакле, перелистываются страницы книги. На одном развороте -река, текущая от угла, до угла страницы. На другом – мрачный замок с бойницами, похожими на арбузные семечки. На третьем развороте дракон, удивленно глядящий на пламя, вырывающееся из его собственной пасти…
Книгу Макар Семенович привез на «рафике». Шофер отказался тащить книгу в спортзал (И его можно понять). Борода убежал искать Андрея Григорьевича, а Иоффе (роль Шута), Мицкевич (Черный Рыцарь), Сенин (Конь Черного Рыцаря) и Рома (Рыцарь Диего) решили проявить благородную инициативу и оттащить книгу в спортзал. Шофер был не против.
Начали вытаскивать книгу из «рафика».
— А-а-а! – заорал Иоффе.
— Что? – спросил Сенин.
— Мне руку прищемило.
— А ты убирай её вовремя!
— Я не успеваю, вы дергаете.
— Кто это дергает? – возмутились Рома и Мицкевич.
— Ты приподнимай книгу, — сказал Сенин из глубины «рафика», — Тогда ничего не прищемит.
Вытащили книгу из машины и тут же уронили ее на снег.
— Быстрей поднимаем! Быстрее! Сейчас вся краска с нее слезет!
Поднатужились, поставили книгу вертикально. На снегу остались цветные разводы и обложка с надписью «Книга Странствий» немного смазалась.
Рафик, тем временем, уехал.
— Давайте Бороду подождем, — спокойно сказал Мицкевич.
— Вы чего, слабые что ли? – возмутился Сенин, — Здесь тащить-то осталось…
Стали заваливать книгу, и уронили ее на Иоффе.
— Он сам виноват, надо держать было, — сказал Сенин.
— Что он молчит-то? – забеспокоился Рома.
Иоффе лежал под книгой тихо, как муха под прихлопнувшей ее газетой. Мицкевич присел на корточки.
— Йося, ты жив?
— Жив, — послышался негромкий голос.
— Дышать можешь?
— Пока могу.
— А чего ты не кричишь? – вмешался Сенин.
— А смысл? – ответил Иоффе из-под книги.
«Действительно», — подумал Рома, — «а смысл»?
— Не бойся, мы сейчас тебя вытащим, — сказал Мицкевич.
Взялись за углы книги. Поднатужились. Книга еле шевельнулась.
— Надо всем с одного конца. На «раз, два, три», — сказал Сенин.
— Хотите, я вам считать буду, — предложил из-под книги Иоффе.
— Лежи, мы сами, — сказал Сенин.
Взялись с одного конца.
— Раз, два, три!
Край книги пошел вверх.
— Давай! – крикнул Сенин, — Пошел!
Мелко перебирая коленями по снегу, выполз Иоффе на белый свет. В стороне завалился на бок, тяжело дыша.
— Тебе плохо?
— Мне хорошо!
Книгу снова уронили на снег.
— У стареньких, я знаю, вообще декорации нет, — сказал грустно Мицкевич.
Так же у них нет дурацких костюмов с круглыми плечами, подумал Рома, и наверняка они не бьют нелепые поклоны под старинную музыку.
Когда прибежавшие Макар Семенович и Андрей Григорьевич подняли книгу со снега. Рисунок на ее обложке напоминал картину абстракциониста-дальтоника. Название «Книга Странствий» расползлось, и читалось теперь то ли как «Нога Странная», то ли «Нога Страшная».

Фанерная книга стояла на сцене, опасно наклонившись. Размытую мокрым снегом страницу решили не показывать зрителям. Книгу раскрыли, и от этого она потеряла половину своей устойчивости. Занавес недавно опустили. Участники спектакля из средневековой жизни бродили по сцене с похоронными лицами. По сути дела, за занавесом, невидимый никем, шел спектакль «Тихая паника перед прогоном». Сенин и Иоффе столкнулись лбами и, о чудо, извинились друг перед другом. Девушки впервые надели сценические головные удоры, колпаки с притороченным тюлем, и сразу стали на полторы головы выше мальчиков.
Макар Семенович тоже сильно нервничал. Он по одному отлавливал полуживых исполнителей и повторял им актерскую задачу, оплевывая с ног до головы.
— Заряжаем реквизит! – говорил он драматическим шепотом время от времени, — Реквизит заряжаем!
«Зарядить», это означало, положить на свое место, чтобы потом, во время спектакля, не топтаться по сцене на глазах у зрителей, в поисках какого-нибудь меча, стараясь справиться с нарастающим ужасом.
Макар Семенович положил руку Роме на плечо:
— Роман, пожалуйста, четче произноси текст.
И тут Рому словно молнией ударило. Текст! Ему же нужно будет произносить ТЕКСТ!!!
И тут Рома сделал ошибку, которую никогда бы не совершил опытный артист. Рома попытался вспомнить разом весь свой текст. Опытные лицедеи никогда не станут повторять роль перед самым спектаклем. Они наверняка знают, что это бессмысленно. Даже если они неважно выучили реплики. Если ты четко знаешь, что на сцене делать, текст роли вспоминается сам собой. В конце концов, если ты точно знаешь, что делать, ты можешь придумать свой текст. Современные артисты часто это делают. И тогда Гамлет говорит Офелии:
— И чо?
Рома был неопытным артистом. Его первый показ следовало бы назвать «Комедией ошибок».
Когда в зал вошли преподаватели, сопровождающие исполненного важности папу Катапотова и все «старенькие», Макар Семенович громко крикнул:
— Можно начинать!
«старенькие» (и Юрик) немедленно положили ноги на спинки впереди стоящих кресел. Но, поймав на себе строгий взгляд Нянькина, тут же ноги убрали.
На фонограмме заиграла лютня. Рома за кулисами окаменел. Спектакль начинался с его выхода. Ему следовало встать в центре сцены и произнести:
— Давным-давно жил на свете благородный рыцарь Диего…
Затем надо было, сняв шляпу, поклониться и продолжить:
— Однажды он отправился на поиски Прекрасной Дамы…
После он должен был уйти со сцены, и, за кулисами, дожидаться следующего выхода.
Тем временем, музыка стихла. И Рома, еле передвигая негнущиеся ноги в трико, пошел навстречу провалу.
В отсутствии «ДБС» сцену осещало несколько дохлых прожекторов. Но все же их свет показался Роме страшно ярким, и он, может быть, от волнения, на секунду ослеп. Но, через мгновение, Рома обнаружил себя стоящим на авансцене. Лица зрителей со сцены казались плоскими, и только чуть покачивались. Словно это были фотокарточки на пружинках.
Только у Катапотова, сидящего чуть в сторонке, непрерывно двигалась челюсть. Рома сообразил, что Катапотов как обычно жует какую-нибудь прошлогоднюю жвачку. Вообще Рому поразило, как хорошо он все видел, слышал и понимал. Дух сцены наградил Рому ….
Рома чувствовал, что горло пересохло, а рот словно кто-то закрыл на молнию. Но надо было сказать реплику. Без него спектакль не начнется. За его спиной, в кулисах стоят одноклассники и ждут, очень ждут, когда он скажет свою реплику. На нем в первый раз в жизни лежит ответственность. Это Рома ясно понял. Он глубоко вдохнул, и начал:
Давным-давно жил на свете благородный рыцарь Диего… — к сожалению,
Рома оговорился и произнес «лыцарь».
«старенькие» в зале прыснули от смеха. Рома через силу продолжал:
— Однажды он отправился на поиски Прекрасной Дамы… — тут Рома понял, что забыл поклониться и захотел снять с головы шляпу, но обнаружил, что шляпу он забыл за кулисами. Его, словно током пронзило ощущение провала. Рома попятился назал, запутался в ногах, едва не упал и вошел в кулисы задом, столкнувшись с ожидающим своего выхода Сениным. Тот церемониться не стал, чувствительно двинул Рому кулаком в боки и протолкнул его дальше за кулисы.
«Зашор – последняя стадия актерского зажима», сказал бы про премьерный выход Ромы профессиональный артист.
Рома не успел отдыхаться, как перепетии пьесы потребовали его срочного присутствия на сцене. Надо признаться, что его появление не добавило спектаклю художественной силы.
Первым делом он назвал Черного рыцаря Белым, а после неуклюже повернувшись ударил этого самого черно-белого рыцаря мечом по голове. Рома настолько растерялся, что бросился извиняться перед Сениным (а это был он), но от резкого движения у прекрасного рыцаря Диего разошелся на спине бархатный камхол. Треск лопающихся ниток, как ни странно, на время привел Рому в себя, и ему удалось успешно доиграть сцену («Петух» во время монолога в счет не идет).
До следующий выхода на сцену Рома, от волнения, сгрыз все ногти на руках, и принялся бы за ноги, если бы не его выход.
В этот раз Роме пришлось петь. Коронный номер «Ты мой дворец». Выполняя актерскую задачу, которую ему в свое время дам Макар Семенович, Рома пел, стоя на одном колене и обращаясь непосредственно к Прекрасной Даме Алле Мирославской. После позорного Роминого бегства отношение Аллы к нему изменилось в худшую сторону. Поэтому во время исполнения любовной арии, Алла, незаметно от зрителя, показала Роме язык. Рома запнулся, попробовал догнать музыку, но тщетно. Зародившись в животе, забурлив, как газировка в нагретой бутылке, ударил вверх, вырвался предательский смех. Рома зажал было рот рукой, но сила смеха была слишком велика. Он начал мелко-мелко хрюкать, вздрагивая всем телом, и это рассмешило всех остальных артистов. На сцене началось веселье. Зрители, которые позволяли себе время от времени хихикать, поняли, что теперь можно ВСЁ и засмеялись в голос.
Если бы Макар Семенович умел воспламенять взглядом, как девочка в книге Стивена Кинга, он бы испепелил все вокруг, зрителей, артистов и, может быть, саму школу. Он был вне себя от гнева. Самую трогательную, лирическую сцену его спектакля превратили в балаган.
Тем временем, Рома, задыхаясь от нервного хохота, попытался спасти ситуацию. Он упал на четвереньки и начал уходить со сцены, путаясь в плаще. Это вызвало новый приступ веселья и в зале и на сцене.
Веролоев, выхватив новый фотоаппарат, сверкнул вспышкой.
Последнее, что увидел Рома, уползая за кулисы, это Юрика,
который смеялся вместе со всеми. Это было неприятно.

— Привет, лыцарь, — говорили Роме после окончания злосчастного спектакля и «старенькие» и «новенькие». И Рома спрятался в раздевалку до начала спектакля об Осирисе. Сидел там в проходе между вешалками и полы темных пальто касались его щек.
В зал он пробрался, когда уже выключили свет. Сел с краю, неприятно удивленный тем, что почти все кресла заняты: учителя, ученики других классов. «Рыцарю Диего» не снилась такая популярность.
Спектакль Нянькина вызвал у Ромы восхищение и острую зависть. Если на сцене у Макара Семеновича артисты двигались медленно, словно через силу, у Нянкина они носились столь стремительно и энергично, словно… им это нравилось. И тут Рома понял, наблюдая за ярким действием, им всем это до ужаса нравится, вот в чем причина успеха. Нравится тебе, нравится и зрителям!
Роме был виден отец Катапотова, который радовался, широко улыбался, не стесняясь отсутствия зуба. Было очевидно, что волшебный «ДБС» достанеся Нянькину и стареньким, ну и Юрику, заодно.
Осирис, он же Веролоев в белом трико вставал на возвышение, скрестив на груди руки, и становилось не по себе, словно и не Веролоев это был, а самый настоящий египетский бог. С криками выбегали приспешники злого бога Сета (Рогов) и начинали крутить в руках палки, да так быстро, что те превращались в круглые пятна, как вращающиеся лопасти вертолета. И, конечно, Главный Приспешник Сета (Юрик) прыгал заднее сальто.
— Вот это да! – воскликнула тетя Лена, сидевшая рядом с Ромой, когда Юрик приземлился точно на ноги.
Рома даже вспотел от ревности. Ему захотелось выпустить на сцену кошку. Известно ведь, что животное переиграет любого артиста, отвлечет на себя внимание публики и почти наверняка сорвет спектакль. Мысль это была нехорошая, подлая. Что поделать, творческая зависть способна даже крупного художника превратить в мелкого мстителя.
На сцене, тем временем, дело принимало серьезный оборот. Над головой Осириса сгустились тучи. Он с большим трудом отбивал нападение приспешников Сета. Веролоев в белом трико мастерски владел боевой палкой. После каждого точного удара, очередной приспешник зажимал воображаемую рану. А, перед тем как упасть, в руках его появлялся и рос в размерах, расправляясь, красный платок, изображающий кровь. Это было эффектно. Простые вещи на сцене получали вторую жизнь.
Когда Главный Приспешник Сета с яркой повязкой на лбу вышел против Осириса, Рома сразу понял, что роль его друга в этом спектакле будет короткой. Ведь Герой не дрался еще с Главным Злодеем. Значит, Приспешник неприменно пустят в расход, как бы он высоко не прыгал.
Так, в общем, и получилось. Юрик наседал, Веролоев отбивался, отступая вглубь сцены. В жизни Юрик бы в два счета уложил Веролоева. Но тут, повинуясь актерской задаче, демонстративно замешкался и получил от Осириса удар палкой.
Шатаясь, Юрик вышел на авансцену, зажав воображаемую рану руками. Играл он до того убедительно, что тетя Лена в зале громко сказала:
— Бедный, — и зажала рот ладонью.
Юрик упал на колени. Зал охнул.
Юрик начал медленно разводить в стороны ладони, но вместо красного платка на белый свет появился разноцветный шарф. Краденый шарф Калины.

И был ужасный скандал. Увидев шарф, Юрик перестал «умирать». Стоял на коленях и непонимающим взглядом смотрел на кусок цветной материи в своих руках. Потом он резко отбросил шарф далеко в сторону и вскочил на ноги.
К тому времени зрители пришли в себя, определились с отношением к происходящему, зашумали, показывая пальцами на шарф.
Резко дернулся Рогов. Рыча, полез на сцену драться с Юриком. Андрей Григорьевич успел схватить Рогова за ногу. Алла Мирославская зарыдала, а отец Катапотова телом прикрыл «ДБС», который он принес с собой и все время держал на коленях.
— Это какая-то ошибка! — крикнула Калина, спеша предотвратить кровопролитие.
Спектакль остановился. Юрик ушел со сцены. Веролоев запустил ему вслед палкой. Педагоги удалились на совещание, а ученики бросились обсуждать случившееся.
— Он у Калины деньги украл! – сказал Сенин.
— Нормальный такой, платок перепутал в темноте, — сказала Балта.
— Кошмар, — сказала Мирославская.
— Да, спалился, — резюмировал Катапотов.
— Куда же он деньги краденые дел? – спросил Мицкевич.
Рогов ухмыльнулся:
— Тоже мне проблема! Потратил уже.
Рома сразу вспомнил катание на картах. Он не знал, какие слова найти, чтобы вступиться за Юрика. Точнее сказать, за один день в его жизни произошло столько экстраординарных событий, что он не успел их оценить их. Все равно, что нестись на легкой байдарке вниз по горной реке, увернуться от торчащего из воды горного кряжа и не успеть перевести дух, как увидеть впереди кряж опаснее прежнего.
«старенькие» и «новенькие» сгрудились, обсуждая происшествие и передавая друг другу пузатую бутылку газировки. Когда очередь дошла до Ромы, Рогов спросил:
— Ты ведь друг его, да?!
И все посмотрели на Рому.
— Да нет, — сказал он, пряча глаза, — Мы так… приятели.
Газировка пошла по второму кругу, а Рома отступил в сторону. Он вышел из зала, и тут его охватила такая слабость, что он едва успел добраться до банкетки и рухнул на нее, спугнув двух первоклассников. Только что он совершил самое подлое предательство в своей жизни, и вполне осознавал это. Захотелось превратиться в монету и закатиться за плинтус. Съежится, спрятаться, раствориться, забиться куда-нибудь, лечь на дно… Но растущее чувство вины вытолкнет на поверхность с любого дна.
Самый плохой человек на свете, запустив руки в волосы, сидел на банкетке на первом этаже театральной школы, и чем больше он думал о своем поступке, тем хуже ему становилось.
Но тут к Роме подсел лысый Андрей Григорьевич. Он улыбался, как обычно, и выглядел так, словно в жизни у него все хорошо.
Как дела?
Плохо, — сказал Рома.
Что так? – спросил Андрей Григорьевич.
Рома посмотрел на учителя тяжелым взглядом:
А вы что, ничего не знаете?
Знаю, — сказал Андрей Григорьевич, продолжая сиять, как олимпийская медаль.
Рома молчал, уткнувшись лицом в ладони.
Все образуется, — сказал спокойно Андрей Григорьевич, — Всё будет хорошо.
Но как?! – почти закричал Рома.
Я не знаю, — сказал Андрей Григорьевич, — Но все будет хорошо.
Андрей Григорьевич ушел, похлопав Рому по плечу. Прошло время.
Рома поднял голову и увидел, что через первый этаж идет дедушка Юрика. Рома вскочил и последовал на расстоянии за ним.
Дедушка вошел в учительскую, а Рома, спустя минуту, подбежал к двери и прислушался. Гудели голоса. Рома сел на подоконник напротив и стал ждать. Время тянулось, как на нелюбимом уроке. Голоса за дверью то брали на тон выше, то снова возвращались к низким нотам.
Чтобы скоротать время, Рома уставился на маленькое пятно на полу в центре коридора, пробуя со своего места разобрать, что же это такое. Рома напрягал зрение, щурился, как гусь, вытягивал шею. Наконец, он решил, что это монета. Точно монета. Только непонятно, почему края такие неровные. Рома спрыгнул с подоконника, сделал несколько шагов, нагнулся. Это была раздавленная жвачка. Вдруг за его спиной открылась дверь. Рома обернулся. Из учительской вышел насупленный дедушка, а за ним следовал Юрик. Шагал Юрик сгорбившись, словно впервые почувствовал многокилометровый столб воздуха давящий на него.
— Дед, — позвал Юрик.
Но дедушка не захотел разговаривать с внуком, только ускорил шаг.
Проходя мимо Ромы, Юрик жалко улыбнулся и слабо, словно извиняясь, махнул рукой. Рома махнул рукой в ответ. Они не сказали друг другу ни слова. Юрик ушел. Рома чувствовал так, словно у него отрезали руку, или ногу.

Сам новогодний праздник и каникулы прошли не самым веселым образом. 31 декабря Рома позвонил Еве, чтобы рассказать о том, что произошло в школе.
— Знаю, — остановила Ева, — Мне Балта звонила.
— Ты вернешься? – спросил Рома.
— Нет, — ответила Ева, — Мне это не нужно. В смысле, театр. Мы с мамой решили, я в старую школу возвращаюсь.
— Понятно, — сказал Рома после паузы. Ему хотелось что-нибудь разбить или сломать от злости и бессилия.
Позже Рома хотел пнуть ногой нарядную елку, стоящую в гостиной, но потом передумал.

Подарили Роме велосипед. Под ёлку он не поместился и родители спрятали его на усыпанном снегом балконе. Рома мечтал о велосипеде, но подарок этот посреди зимы и в такой невеселый момент был не вовремя, некстати. Мама посмотрела на кислое Ромино лицо:
— Мог бы хотя бы сделать вид, что тебе приятно.
— Мам… — сказал Рома, и запнулся, не зная, как оправдаться.
Ко всему прочему, в новогоднюю ночь ему приснился поразительно неприятный сон. Словно весь мусор, который после него, Ромы, остается, не изчезает в музорном ведре, а остается при нем. И ему приходится носить егог на себе. Растет гора мусора. Сначала, это пакетик из под орешков, потом, скомканные листы из тетради, старые кеды, пузырчатая велосипедная упаковка, огрызок яблока, банановая кожура… Гора мусора растет и вот Рома уже не в состоянии сделать шаг. Ноги подгибаются, он падает и остается лежать, погребенный под горой мусора.

В первый день нового года Толя маленький отвез Рому с родителями в Дом Отдыха. Перед отъездом Рома собрался с духом и позвонил Юрику. Ему ответил равнодушный, безучастный ко всему голос.
— Привет.
— Привет, — сказал Рома, изображая энтузиазм, — Как дела?
— Отлично, — ответил Юрик.
— Я не верю, что ты украл.
— Мне все равно.
— Кто-то, наверняка, платок подменил.
— Ага, — отозвался Юрик.
— Нет, правда, тебя вор хотел подставить.
— Ты чего звонишь? – спросил Юрик.
— Я просто… — Рома запнулся, — Узнать, как дела.
— Дела отлично – сказал Юрик и замолчал.
Продолжать разговор не было смысла.
— Пока.
— Пока.

В Доме Отдыха Рома познакомился со своим ровестником. Это был худой мальчик, выше его на голову, с негнущейся спиной, словно он проглотил лыжную палку. ,
— Меня зовут Артемий, — сказал мальчик, и добавил, — Артем и Артемий – это два разных имени.
Подбородок Артемия был всегда высоко поднят, и от этого хозяин подбородка казался высокомерным, даже надменным.
Они катались на лыжах и на коньках. Играли в футбол ярко-красным мячиком на белом снегу. После пили чай в местном кафе.
— Мы теперь лучшие друзья, да? – сказал Артемий. И это был не вопрос. Скорее, утверждение.
— Нет, — сказал Рома. Подумал, и добавил, — У меня уже есть лучший друг.

На рождество Роме подарили деньги в конверте.
— Купи себе, что хочешь, — сказала мама.
Рома сказал «спасибо» и подумал, что он бы сейчас все деньги отдал, только бы вернуть Юрика.

Учебный год начался с общего сбора в «Пещере». Им объявили, что в этой четверти и «Диего» и «Осирис» больше играться не будут. В планах новый спектакль «Том Сойер». Ставить его будет Нянькин. Выходило, что Макар Семенович проиграл в режиссерском противостоянии. Да и сидел он на общем сборе безучастный, грустный и почти ничего не говорил.
В перерыве Веролоев показал всем фотографию уползающего со сцены Ромы. Точнее, это была задняя часть Ромы. Все смеялись. Рома обиделся.
После «старенькие» и оставшиеся «новенькие» сели кругом играть в «Нагружаю корабль…». Решили нагружать корабль вещами на букву «К».
— Кружками!
— Круассанами!
— Кисточками!
— Клаксонами!
— Кухнями!
— Карапузами!
— Крючками!
— Колбасами!..
Рома сидел и думал, что если карапузы попадут на корабль, то они обязательно съедят колбасы. И круассаны тоже не пощадят.
Играя, юные артисты веселились от души, говорил одновременно, махали руками, спорили. Краем глаза Рома заметил, что Веролоев берет фотоаппарат и тихонько встает. Он явно не желал, чтобы на его уход обратили внимание. Но Рома, после случая с часами, всегда замечал тех, кто сам собой «куда-то исчезает».
В этот раз Роме поведение Веролоева показалось подозрительным, он тоже поднялся, и последовал на расстоянии за ним.
Когда Рома вошел в раздевалку, он увидел, как Веролоев кладет свой фотоаппарат в Ромин рюкзак.
— Ты что делаешь?
— Ничего, — Веролоев с фотоаппаратом тут же отступил на несколько шагов назад.
Рома почувствовал неожиданную злость:
— Ты хотел мне фоток подложить? Зачем?!
— Я не хотел.
— Хотел, я видел! Ты хотел подложить, и сказать, что я украл, да?
— Отстань от меня, Черкизов, — сказал Веролоев в своей наглой, расслабленной манере, повернулся, и уже собирался уходить, но Рома бросился к нему. Как говорится, ноги сами понесли. Ярость застила ему глаза, как было во время знакомства с Юриком, когда он в качестве последнего аргумента ударил будущего друга палкой.
Рома выходил из себя редко, но по делу. И выглядел при этом очень опасным.
Рома схватил Веролоева за грудки и прижал к стенке. Затрещала по швам модная куртка.
— Это не я, это он меня заставил! – хрюкнул перепуганный до смерти Веролоев.
— Кто ОН?!

Мрачный Рома сел в машину к Толе маленькому. Большую половину дороги проехали в молчании. Изредка тишину разбавляли короткие Толины восклицания.
Хамишь, — говорил он спокойно вслед обогнавшей его машине.
У меня опять проблема, — сказал Рома.
Толя не ответил, но внимательно слушал.
Я нашел вора. Но если я скажу, боюсь мне не поверят. Или могут, наверное, поверить, но мне хуже будет, если скажу, — Рома сделал паузу, — А, может быть, и то, и другое, и не поверят, и хуже будет. Что делать-то?
Знаешь, молчи, — сказал Толя уверено, — Здоровее будешь.
Толя повернул к дому.
— Трусом сидеть, не буду здоровей! – сказал Рома резко, удивившись своему тону, — Остановите машину, сам дойду!

Что было дальше, рассказала ребятам Балта. А от кого узнала она о случившемся, доподлинно не известно. Возможно, ей открыл тайну кто-то из преподавателей, или, может быть, даже сам Дух Сцены. Юля Балта на расспросы ответила:
— Я своих источников информации не выдаю.
Она так и сказала, «источников информации».
Историю слушали все ребята, кроме Веролоева, который не пришел в школу после новогодних каникул, сказавшись больным. алкой. поднялся, и последовал на расстоянии за ним.
По словам Балты, педагоги решили перенести фанерную книгу из спортзала в «Пещеру». Тут был и Макар Семенович, и Андрей Григорьевич и Нянькин, и Калина. Последняя пришла придерживать двери. Спектакль о рыцаре Диего закрыли, и книга была уже не нужна. Но в театре не принято выкидывать отработанныую декорацию и реквизит. Придет время, все может пригодиться.
Пока Борода и Лысый помогали Калине открыть защелки на полу под второй створкой, Нянькин подошел к фанерному монстру, открыл фанерную страницу и остолбенел.
Когда к огромной книге приблизились остальные, Нянькин уже яростно тер страницу носовым платком.
— Это что такое? – удивился Макар Семенович.
— Ерунда какая-то, — ответил Нянькин не останавливаясь, — Кто-то похулиганить решил.
— Подожди-ка… — сказал Андрей Григорьевич, легонько отодвигая Нянькина в сторону.
Педагоги замерли перед разворотом книги, обнаружив, что рисунки на ней безнадежно испорчены. Кто-то исписал книгу белой краской. Неровный, достаточно убористый текст, словно сеткой покрыл цветные рисунки.
— Что же это такое… — начала Калина, и замолчала, заинтригованная, как и все остальные, содержанием послания.
Я ЗНАЮ, КТО ВОРУЕТ ВЕЩИ!
КОГО ОБВИНИЛИ В ВОРОВСТВЕ? ЭТО ИВАНОВА И ЯСНЫЙ!
ИНТЕРЕСНО, ПОЧЕМУ?
ПОЧЕМУ ИХ?
ПОЧЕМУ ВСЕХ, КОГО ОБВИНИЛИ БЫЛИ «НОВЕНЬКИЕ»?
ПОЧЕМУ НЕ «СТАРЕНЬКИЕ»?
КОМУ ЭТО ВЫГОДНО?
КОМУ ВЫГОДНО, ЧТОБЫ НОВЕНЬКИХ НЕ БЫЛО?
Я ВАМ СКАЖУ!..

В этом месте Андрей Григорьевич с усилием перевернул фанерную страницу и педагоги продолжили чтение.

…ЕСЛИ ВЫ САМИ ЕЩЕ НЕ ДОГАДАЛИСЬ! (Тут Аноним позволил себе немного прихвастнуть.) КАК Я!
КТО С САМОГО НАЧАЛА НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ПРИШЛИ «НОВЕНЬКИЕ»?
КТО ГОВОРИЛ, ЧТО «НОВЕНЬКИЕ» НИКУДА НЕ ГОДЯТСЯ?
КТО РЕШИЛ ОТОМСТИТЬ НОВЕНЬКИМ, КОГДА ОНИ ПРИШЛИ?
КТО ВСЕГДА ХОТЕЛ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НОВЕНЬКИХ?
ОТВЕТЬТЕ НА ВСЕ ЭТИ ВОПРОСЫ, И ВЫ УЗНАЕТЕ, КТО ВОР.
А ЕСЛИ ВЫ НЕ ДОГАДАЕТЕСЬ, ИЛИ САМ ВОР НЕ ПРИЗНАЕТСЯ, У МЕНЯ ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬ. (ЕГО ВОР ЗАСТАВИЛ БРАТЬ И ПОДКЛАДЫВАТЬ ВЕЩИ!)
И Я ЗАСТАВЛЮ СВИДЕТЕЛЯ ГОВОРИТЬ!
И ТОГДА ВОР ПОЖАЛЕЕТ!
И СВИДЕТЕЛЬ ПОЖАЛЕЕТ ТОЖЕ!
Педагоги переглянулись.
— Вот это номер! – сказал Андрей Григорьевич, почесав затылок.
Нянькин, послюнив платок, еще раз попробовал стереть белые буквы.
— Что же это такое? — сказал он громко, — Похоже, белила.
Нянькин потер еще и остановился, увидев, что остальные педагоги пристально смотрят на него.
— Что? – спросил он неровным голосом.
Андрей Григорьевич снова почесал затылок:
— Валь, это правда?
— Что? – возмутился Нянькин, — Что правда? Что я вещи у ребят брал и им же посовываллся, увидев, что остальные педагоги смотрят на него. кой покрыл цветные рисунки. ?! Или кого-то я там заставлял?! Нет! Конечно, это не правда! Я же не больной!
Тогда Нянькина спросила Калина, которую он любил, и соврать которой он не мог:
— Валя, это правда?
— Нет, — ответил Нянькин, — О чем ты вообще говоришь?
Но по его глазам все стало понятно.
— Валя, — сказал Андрей Григорьевич после паузы, — Тебе лучше уйти.
И Нянькин ушел. И ушел не только из спортзала, но ушел из театральной школы. Навсегда.
И еще одна деталь. Судя по рассказу Балты, проходя мимо открытой двери, Нянькин споткнулся и растянулся на полу во всю долину своего маленького роста. Скорей всего он споткнулся о плохо закрытую защелку. Или ему подставил подножку Дух Сцены. Это тоже вариант.

— Кто книгу испортил? – спросил Рому Макар Семенович. Он всех спрашивал на общем сборе. Значит, спросил и Рому.
— Это не я, — ответил Рома, пряча за спину руку, с измазанным белой краской пальцем. И его голос потонул в общем хоре.
Андрей Григорьевич, сидевший тут же, прошелся рукой по начинающим отростать волосам:
Я же говорил, всё само образуется.
Никто с ним спорить не стал.

Рома приехал к Юрику. С порога начал рассказывать о том, что все выяснилось, но Юрик его остановил:
Дед знает, что я не вор, ему из школы уже звонили, извинялись.
Прекрасная Выдра разлила им по стаканам чайный гриб, который плавал в банке, словно прошлогодняя медуза. Никто к стаканам не притронулся.
Юрик и Рома отправились в комнату Юрика. Играть. Игры у них были взрослые. Они придумали свою рок-группу. Рома нарисовал рокеров, а Юрик записал на диктофон их главный хит «Жестокий йогурт». Пока Юрик пел в микрофон, Рома самозабвенно стучал ладонями по коленкам.
Когда игра наскучила, сели на широкий подоконник и стали смотреть на пустырь под окном. Какой-то мужчина пытался пересечь пустырь, толкая перед собой детскую коляску. Коляска увязла в снегу.
Мы дружить с тобой не сможем, — сказал Юрик.
Рома возмутился:
— Почему?
— Мы в разных районах живем.
— И чего? После школы будем встречаться. Ты ко мне, или я к тебе.
— Ты в школе будешь со спектаклями до поздна задерживаться.
— Ну, в выходные.
Юрик махнул рукой:
— Я знаю, как это бывает. У тебя на меня времени не хватит
Эти слова очень расстроили Рому. Он уже оставил попытки уговорить Юрика вернуться в театральную школу. Юрик категорически отказался туда вернуться. Он ее видеть не хотел. Рома даже привез оттуда его сменную обувь.
— Ну и что, — сказал Рома после паузы, — Ева тоже в театралку не вернется, а мы с ней договорились в кино сходить.
— Ты меня с Евой не сравнивай, — сказал Юрик.
— Я не сравниваю.
— Просто, когда у людей интересы разные, им скучно будет, — сказал Юрик, как взрослый.

Рома пришел домой задумчивый. Хомяк Гамлет в очередной раз решил умереть, и, увидев хозяина, завалился на дно аквариума, закатил глаза. Но Рома сильно щелкунул по стеклу, и привел грызуна в чувство.
За окном шел снег. Крупные снежинки падали на черное сидение велосипеда, стоящего на балконе. К Роме подошла мама. Она бросила курить и перешла на леденцы. От мамы пахло клубничными леденцами.
Тяжелые мысли? – спросила мама.
Да, — ответил Рома, — Вот думаю, оставаться мне в театральной школе, или нет?
Мама погладила Рому по голове:
Это твой выбор.
Мой выбор, — возмутился Рома, — опять мой выбор?! Сколько же эта ерунда с выбором будет продолжаться?! – спросил он.
Всю жизнь, — ответила мама, — Всю жизнь.

Родион Белецкий

Писатель, драматург

Рыцарь идет по следу (Вор в театральной школе)